Три цвета любви - [3]

Свекор умер девять лет назад, но Лидия Робертовна каждый год таскала Леньку на кладбище — в начале марта, посреди сугробов! А после устраивала поминки — и страшно сердилась, если установленный порядок нарушался. Наверное, Ленька сбежал на эту свою подледную рыбалку, чтобы не слушать несколько часов подряд разглагольствований на тему «разве мы тебя такому учили» и «отец бы не одобрил». Хотя тот как раз никогда не выговаривал сыну за то, что он подался в «капиталисты», и к Леле всегда по-человечески относился. Но свекровь, разумеется, лучше знала, «что сказал бы отец».

— Простите, Лидия Робертовна. У него… — залепетала Леля, лихорадочно соображая, как бы поаккуратнее выкрутиться из ситуации. — У него переговоры. В пансионате. Там связь плохая.

— Переговоры проводят в рабочих кабинетах, — назидательно сообщила свекровь. — То, что происходит в… пансионатах, называется как-то по-другому. Тем более в ночь с субботы на воскресенье. Не хотелось бы бросаться огульными обвинениями, но у меня складывается впечатление, что твои слова не совсем соответствуют истине. Впрочем, меня это ничуть не удивляет. Я надеюсь, Валя наконец поймет, что так жить нельзя.

Леле вдруг стало обидно. Не потому, что свекровь обвинила ее во лжи, — ну да, она же действительно соврала, назвав рыбалку «переговорами». И даже не устыдилась этого: иногда ложь лучше правды хотя бы тем, что короче. Но это вот в стомиллионный раз услышанное «так жить нельзя» ее вдруг возмутило. Как — нельзя? Создать дело, где работает сколько-то там тысяч человек (Леля точно не знала сколько, но точно много), — и все зарплату получают, причем немаленькую? И не воздухом ведь Ленька торгует на какой-нибудь бирже! Реальные вещи делает! Как вот этот дом — она взглянула через ажурную ограду — был ведь мрачно-тесный монстр, прямо как у Достоевского. А теперь — бледно-зеленые изразцы, узкие полуколонны цвета топленого молока, такие же карнизы на каждом из шести этажей. На верхнем, где их квартира, карниз пошире. Очень красиво. Второй дом — близнец этого — Ленька перестроил под офисы, а в этом — люди живут. Удобно живут, комфортно. И это Ленька сделал! И почему же, скажите пожалуйста, вдруг — так жить нельзя!

— Что это еще за профессия такая — бизнесмен? — возмущалась Лидия Робертовна. — Как у буржуев! Он же мог отличным инженером стать, сейчас бы уже и кандидатскую, и, может, даже докторскую защитил, в приличном НИИ работал бы…

Остались ли еще в России «приличные НИИ», Леля не знала, как и свекровь, скорее всего, тоже. Дело было не в этом, а в принципе.

Денежки от «буржуя» она, впрочем, брала исправно.

Лелина мамуля тоже… брала, но хоть в позу оскорбленного в своей классовой чистоте пролетария не становилась.

Обычно Леля пропускала наставления свекрови мимо ушей, а сейчас вдруг подумала: «Какого черта, почему я должна это выслушивать?»

— Простите, Лидия Робертовна, — торопливо проговорила она. — Мне нужно… Я не могу больше разговаривать.

— Но…

— Извините, Лидия Робертовна, — повторила Леля.

— Передай Вале, чтобы мне перезвонил, — сухо распорядилась свекровь. Наверняка только для того, чтобы оставить за собой последнее слово.

* * *

— И чего это вы тут расхозяйничались?

Голос был скрипучий, требовательный, явно возмущенный — под стать своему обладателю. Леший его знает, откуда этот «обладатель» взялся, до ближайшей деревни километров не то шесть, не то все восемь. Может, и вправду леший его принес? Или он сам — леший? Потому и недоволен, что в его владениях посторонние?

Дим поймал себя на том, что рассматривает визитера почти с восхищением. Профессиональным. Все-таки стилистом он стал не только ради куска хлеба насущного. Далеко не только.

Явившийся незнамо откуда дедуля был хорош! Драный овчинный полушубок — когда-то, вероятно, белый, а теперь изрядно пожелтевший, в грязно-пестрых пятнах и потеках, свидетельствующих о его, полушубка, бурном прошлом. На правом рукаве — неопрятные подпалины, словно дедок совал руку в костер. Хотя, может, и правда совал… На левом боку — размазанная черная клякса, не то деготь, не то гудрон. Горло замотано арафаткой — черно-белой и на удивление чистой.

Из-под расстегнутого полушубка и закрывавшей горло черно-белой клетки виднелся синий трикотаж, изрядно застиранный и поблекший. Во времена Димовой и Ленькиной юности такие курточки с застежками-молниями именовались почему-то олимпийками, хотя плотная ткань, насквозь синтетическая, для спортивных занятий не годилась вовсе. Впрочем, для спорта олимпийки использовать жалели, они считались если не вершиной модного шика, то чем-то к нему близким. Носили их невзирая на пол и возраст и с чем попало, вплоть до шелковых платьев. Хотя теоретически к подобной курточке-кофте прилагались еще такие же штаны. Вроде бы даже с белыми лампасами.

Штаны на «лешем» оказались обычные — ватные. Ну да, по лесной чаще шкандыбать — самое оно.

Такому сказочному персонажу, пусть и в выпадающей из образа арафатке, подобало бы носить заношенные до лохматости стоптанные валенки. Серые или серо-коричневые. И чтоб на одном из них — кривоватая кожаная латка, пришитая через край крупными неровными стежками. Но на ногах у «лешего» красовались стильные зимние кроссовки. Высокие, почти новые, неправдоподобно яркие: пронзительно-синие, с оранжевыми и белыми вставками. Совершенно ослепительные и чудовищно неуместные. Откуда бы у деревенского деда — даже если он не леший, а просто местный житель — подобная роскошь? Должно быть, кто-то из рыбаков-охотников, таких же, как они с Ленькой, «с барского плеча» пожаловал. Егерь-то, владелец избушки, скорее всего, не только Леньку привечает. Сколько им там, егерям, платят? А тут какой-никакой приварок.