Три цвета белой собаки - [11]

Медсестры, казалось, совершенно не пьянели, то и дело бодро и деловито переговаривались (я так понял, речь шла о пациентах), выскакивали делать уколы и прочие процедуры. Когда они вместе отправлялись на обход палат, мы с Антоном мочились в умывальник, припевая на мотив марша «Только покойник не ссыт в рукомойник!». Продолжался этот консилиум до четырех утра, и я плохо помню, кто мне вызвал такси и как я добрался домой. Хорошо хоть в перерыве между коньяком и спиртом я сообразил позвонить Ане и сочинить, что моему школьному приятелю дали заслуженного врача и мы празднуем это событие.

Однако безудержное веселье и приличное количество выпивки все же не развязали мне язык: про парадоксальную реакцию на оральный секс я Антону не рассказал. Пришлось бы объяснять слишком личное (хотя куда уж больше), а к такому душевному стриптизу я не был готов, несмотря на крепкую мужскую дружбу. К тому же я и сам отлично понимал, почему инициатива моей дамы обернулась полной капитуляцией тех сил, которые она так горячо стремилась возродить к жизни.

Причиной несостоявшейся по факту измены был мой сосед Пашка, однажды много лет назад вздумавший показать мне минет.

Как ни удивительно, но в ранней юности девушки меня совершенно не интересовали. Не могу вспомнить ни одну, поразившую мое воображение. Кроме разве что девочки из моей детсадовской группы — смуглой, шустрой, кучерявой малышки, которую дразнили Каплан (кто-то из детей принес это «вражеское» имя из дому, взрослые, видимо, неосторожно пошутили): почему, я понял только в школе на уроке истории.

Я рос романтиком, обожающим красивый мир мушкетеров. Сам я при этом был очень высокого роста, сутулый, худой, да еще в очках. Книжку про мушкетеров я обожал — причем не «Трех мушкетеров», а «20 лет спустя» Александра Дюма-отца.

Очень хорошо помню: темные зимние вечера, я болею, у меня температура, и бабушка читает мне про мушкетеров. Слабый свет настольной лампы, я маленькими глоточками пью теплый чай с медом и лимоном. Мчатся на статных скакунах благородные всадники со шпагами наголо, танцуют на балах красавицы в блестящих декольтированных платьях, сверкают бриллианты… Думалось, жизнь такая и есть — в ней правит закон бескорыстной дружбы и преданной любви. И как же неприятно было убедиться, что это не так!

Повзрослев, я стал много читать о тех временах. И что же я узнал?

Кавалеры оказались циничными наемниками и горькими пропойцами, дамы — немытыми и завшивленными, с ног до головы облитыми духами, призванными перебить дурной запах. Но даже несмотря на это шокирующее открытие, стремление к красивым чувствам и романтике осталось со мной навсегда.

Интерес к сексу во мне пробудил мальчик Паша из соседнего двора, причем весьма оригинальным образом. Наш дом на киевском Евбазе строили немецкие военнопленные после войны. Он был в пять этажей, рядом — несколько дореволюционных доходных зданий. Остальное жилье — одно-двухэтажные постройки с крашенными известью и дегтем сортирами во дворе. В стенах туалетов были дыры — подсматривать, а сами стены изнутри были украшены похабными карандашными или угольными рисунками доморощенных Дали и нравоучительными текстами в прозе и стихах.

Наш дом был ведомственным — управления авиации. Девочек в нем не было, а мальчики, примерно одного возраста, бредили самолетами и позже все поступили в гражданские и военные авиационные вузы. В соседнем двухэтажном доме жили люди простые: у Паши папа был водитель самосвала, Сашина мама-одиночка работала швеей на фабрике, а Ирина — билетером в новом цирке на площади Победы, куда она нас любезно пускала, тем более что дружила с моей бабушкой (старый цирк-шапито на углу улиц Красноармейской и Саксаганского я знал только по рассказам бабушки).

Была Лена, которая считалась красавицей: черные вьющиеся волосы, карие глаза навыкате. Весной мы с Пашей ездили проведывать ее в больницу на Бессарабке, где сейчас «Мандарин плаза». Сбросившись по десять копеек, купили пару яблок. С Леной у нас были только дружеские отношения без всякого фрейдизма. Оказалось, что у Лены «зоб» (мы не понимали, что это за болезнь такая). Вскоре ее семья эмигрировала.

Девятилетний Пашка, сын шофера, просвещал меня в вопросах секса, о котором знал почти все: в одной комнатушке жили папа, мама, Пашка и его младший брат. Подвыпившие родители не считали нужным дождаться, пока дети уснут, и занимались любовью практически у тех на глазах.

Мы прятались во дворе за трансформаторной будкой у дальнего забора, где пацаны втихаря курили или справляли нужду, и Пашка рассказывал тревожащие, шокирующие и невыносимо притягательные подробности из жизни взрослых. Я слушал, краснея и бледнея.

Однажды в промозглые октябрьские сумерки мы с Пашкой без дела болтались во дворе. Взрослые еще были на работе, домой за уроки не хотелось. Вдруг он с загадочным видом потянул меня к трансформаторной будке и, когда мы скрылись с глаз, подтолкнул меня к стенке трансформатора, задрал пальтишко и стал стаскивать школьные брюки вместе с трусами. Я опешил и испугался:

«Ты чего это?»

«Ай момент! Секи, что предки делают! Не боись!»