Три части - [9]

С каким наслаждением он взял бы ее за хвост и отбил несколькими размашистыми ударами о край стола, как мужики отбивают воблу. Но положение обязывало любить меньшого братца возлюбленной, ибо именно через него он мог подобрать ключ к ее сердцу.

Жабра был искренне удивлен, что столь сильный, уважаемый в народе человек вдруг стал его лучшим другом. Как-то раз он нагнал Жабру после школы, когда тот шел, балансируя на краю бордюра, и – вопреки его предположению, что сейчас его будут снова бить и мучить – солидно и взросло с ним заговорил.

Он рассказал Жабре, откуда и как появляются дети и подтвердил мою сентенцию о том, что мать и отец Жабры безусловно ебались, не ощущая, в отличие от меня, за собой никакого греха. Жабра согласно и страстно кивал, слушая. На меня вот обиделся месяца три назад, а Либерзон – это другое совсем.

Так обычно бывает с женщинами. Тебя не слушает, возражает, кривляется, но – когда другой скажет ей то же самое – рот распахнет от восторга. Слабы мы все, несовершенны и отвратительны.

Жабра признался Либерзону в том, что собирает марки. Либерзон екнул своим влюбленным сердцем: он и не мыслил, что цель будет достигнута столь быстро. Уже через несколько минут он сидел с малышом в комнате, держа на коленях жалкий его альбом, а Жабра-девушка заваривала на кухне чай. Отец и мачеха, разумеется, были на работе – где ж им быть еще?

Мысли ее путались, женским своим чутьем она понимала, что не марки пришел сюда смотреть этот курчавый и красногубый, глазастый и жгучий… Неужели всё, наконец, случится? – думала она, надевая на чайник тряпичную куклу-теплодержалку в широком сиреневом сарафане и почему-то вспоминая маму. Ах, да! Было у мамы когда-то такое платье: отец выбросил его на свалку вместе со всеми другими вещами. Да, пусть и останется теплодержалка как маленький домашний памятник маме. Жгучий и глазастый, красногубый и курчавый навсегда заберет ее из этого дома.

Либерзон разглядывал Жабру девушку поверх околоземных пейзажей и серебристых капсул космических аппаратов. Девушка была в сатиновых шароварах, две половинки натягивали материю и лоснились аппетитными выпуклостями, будто подмигивая издалека. Раз в дверном проеме кухни сочно блеснул ее прямо направленный взгляд. Либерзон похвалил Жабру за то, что малыш собирает «Космос», а не «Флору и фауну».

– А почему «Космос» собирать лучше, чем «Флору и фауну»? – спросил Жабра.

– Потому что «Флоры и фауны» очень много, и ее за всю жизнь не собрать, – значительно ответил Либерзон.

Ну и что? – подумала Жабра-девушка на кухне, уже разливая чай в три бордовые чашки, и жгучий, курчавый, чубастый тотчас ответил на ее мысли из комнаты:

– Марки о космосе появились недавно, с тех пор, как запустили первый спутник. А зверей и растения печатали на марках с тех пор, как марки вообще появились. Если ты будешь собирать «Космос», то когда-нибудь соберешь его весь, который есть в мире. Полная коллекция.

Полная коллекция! – мысленно повторила Жабра-девушка. – Вот оно что. Вот, какой он мудрый, этот чубастый, курчавый и жгучий.

– Боря Либерзон, – представился он, когда девушка вошла в комнату с подносом.

– Да знаю я, что ты Либерзон! – с грубым восклицанием, будто бы на что-то сердясь, сказала Жабра-девушка. – Я всех во дворе знаю.

После этого чаепития Либерзон получил право заходить, когда ему захочется, а хотелось ему теперь каждый день. Жабра вскоре понял, что ходит его новый друг не к нему, а к сестре.

У них уже давно был телевизор, назывался он «Рубин-106». Отец и мачеха строго-настрого запрещали включать телевизор днем и поручили старшей сестре контролировать несмышленого Жабру. Бедняга не мог включить телевизор даже тогда, когда сестра уходила гулять, поскольку, возвращаясь, она непременно клала свои большие белые ладони на выпуклую сущность телевизора и проверяла его тепло. Если телевизор был теплым, она зажимала голову Жабры меж своих колен, спускала его штанишки и размашисто полосовала братика розовым резиновым шлангом от душа, назначая какое-то определенное для нее количество «плетей» – от пяти до пятнадцати, в зависимости от степени нагрева телевизора. Всё это, конечно, способствовало развитию навыков счета у несчастного Жабры.

Теперь всё изменилось. Сестра сама включала телевизор и Жабра смотрел – и «Белочку», и «Медведя», и «Утёнка», но не было радости в его глазах, отражавших голубой квадрат экрана, потому что за стеной, в спаленке сестры, коротко, но часто пилили доску, и Жабра уже понимал, что это значит.

Слушая эти звуки, он неистово наслаждался морковкой, а сестра и юноша, которого она любила своей первой чистой любовью, знать не знали, что в их неумелом дуэте незримо присутствует еще один инструмент.

6

Как-то раз не сестра возложила свои большие белые ладони на выпуклую сущность телевизора, а мачеха, вернувшись раньше обычного с работы. Жабра еле успел выключить, услышав скряб дверного замка. Сестра и Либерзон вышли из маленькой комнаты красные, молча сели пить чай. Вскоре Либерзон ушел, недолго погудев в прихожей – совсем уже почти мужским голосом.

Когда вернулся отец, мачеха закрылась с ним на кухне и коротко рассказала о своем расследовании. Отец прошел из кухни ванную, недолго побыл там, издавая знакомые звуки демонтажа сантехники и вернулся в комнату, уже со шлангом в руках. Жабра вдавил голову в плечи. Отец же не обратил на него внимания и неожиданно схватил за шкирку сестру. Уволок ее в маленькую комнату и там, на месте ее преступления, и стал избивать розовым шлангом.