Три часа без войны - [8]

— Слышь, Маруся, а помнишь погорельца? Вот, думаю о нем, — поделился дед мыслями с женой.

Та вышла во двор, вытирая руки, испачканные в муке, о фартук. Маруся — женщина лет шестидесяти пяти. Когда ей стукнуло двадцать два года, она пошла работать на шахту бухгалтером. Тогда-то и заприметил ее молоденький парень из отдела статистики.

— А я пухлая в теле была, прям загляденье. Лицо румяное, коса до пояса, — рассказывала она о себе бабкам-соседкам. И обычно после этих слов глубоко и грустно вздыхала. В каждом кубическом сантиметре выдоха — неисчислимый объем сожаления: по утраченной юности, жизни, которая, как муха, что назойливо крутилась вокруг, да неминуемой осенью засохла под оконным стеклом.

— Человек наблюдает за собой как бы со стороны, но не видит себя и проживает задарма жизнь, — рассуждала бабуля о прошедших годах.

А прожила она с Петром жизнь вполне себе простую и невыразительную. Двое детей, трое внуков. Все пристроены — в городе. Дед в юности за ней ухаживал: жили они в разных селах, так он ходил пешком по пятнадцать километров, высматривал ее в окне, кидал камушки.

— Иногда приходит ко мне, извещает о своем присутствии — камешки кидает в окно и стук, стук по стеклу. Как по сердцу, я слышу звон, а сама вся почти дрожу, — говорила она соседке Нюре, а та послушно кивала головой.

А что сейчас? Маруся утром встала, кур, гусей покормила, растопила печь в летней кухоньке, свинье жрать поставила, а дед пока возится со своими кроликами. Вот вчера пятеро дохлых достал из клетки: мрут кроли, сволочи, как мухи. Как вышли на пенсию, всего и делов-то — внучков ждать да животинку кормить.

— Жизнь пуста, как пуста луна, — любила говорить Маруся, а затем утирала платком лицо, покрытое сетью извилистых, как паутина, морщин.

А Петро вспомнил, как, бывало, придет к ее дому, смотрит в окно, а она мелькает там тенью, да только большущий откормленный кот сидит перед стеклом, и маячит, хвостом нервно подергивает, важничает — закрывает весь вид.

— Вот паскуда мохнатая, шоб ты провалился, гад, — бормотал Петя и смотрел по сторонам, чем бы запустить в ленивое животное.

Под рукой, как назло, ничего не было, кроме полена, которое, казалось, приросло к ограде, еще чуть-чуть — и пустит корни. Пётр в сердцах трехэтажным обкладывал наглого кота, но тот смотрел на него довольным и вызывающим взглядом: мол, что ты, человечек, мне сделаешь. А потом подмигивал слегка косым правым глазом.

— Ах ты, подлюка, глазки мне еще строит, решил поиздеваться по полной, — негодовал Пётр.

Он наклонился, пошарил по земле, нащупал пару камней и, прицелившись, кинул в кайфующее животное. Камни полетели точно в цель — испуганный кот дал деру, а напоследок жалобно протянул пару проклятий на своем кошачьем языке. О, смотри, и Маруська выглянула!

Когда появился первый ребенок, Петру как раз исполнилось тридцать лет.

— 1 и 30! Это ведь красиво, — говорил он традиционному коту Веньке, который терся о ноги хозяина и безразлично мурчал. Любил Пётр круглые и понятные числа.

А когда оставалось два года до тридцати пяти, он решил завести второго ребенка, мол, эти две цифры отлично смотрятся на фоне друг друга. Сказано — сделано.

Первый сын женился, и Никитич заговорил о внуке. Так к пятидесяти годам появился первый внук, а к семидесяти — уже трое. В общем, круглые цифры возбуждали Петра не хуже красотки по телевизору в передаче для тех, кому за восемнадцать.

Но в старости окутала деда своим клетчатым одеялом печаль. Все свои символы он исчерпал, а на душе скреблись мыши, к которым нынешний Веня был равнодушен, а только заглядывал в глаза хозяина, пытаясь вызвать жалость к себе, одинокому волосатому сиротинушке.

И вот в свой день рождения Петя вспомнил об угоревшем деде-шахтере.

— Так ты помнишь погорельца? — еще раз спросил Никитич Маруську.

— Да что ты заладил? Помню я его. Лет семь всего-то прошло, как помер. Волочил старикан левую клешню, говорил, на войне воевал. Герой, который нуждается в ласке. Врал, паскуда, а вон Нюра повелась, — ответила жена.

И, не вдаваясь в подробности, что же там случилось с Нюркой, собралась обратно в дом.

— Ага, ага. Повелась, отдалась, — пробормотал дед и запустил руку в седую бороду, как будто в снопе выцветшей пшеницы искал остатки зерен.

Кстати, об этой роскошной бороде у Никитича есть длинная и незабываемая история. Если хватит времени, он успеет ее поведать арестантам. А пока его рассказ застрял на треклятом коте и погорельце. После того как бабуля не проявила интереса к вопросам деда и зашла в дом, тот незаметно вышел со двора.

До конца жизни Маруся, а в миру Мария Александровна, будет жалеть, что торопилась тогда на кухню. Слышно было, что на плите что-то подгорало, тесто нужно было осадить, да и на вечер вечно голодному кабану ничего не сварено. Впрочем, весь этот список бытовых дел ни в коей мере не послужил бы ей оправданием перед своей же совестью: не доглядела, суетилась и проч. Как через полгода в местной тесной церквушке говорил ей толстенький круглолицый батюшка с редкой черненькой бородкой: «Не признала ты Христа в нищем, Маруся. Не увидела ран от гвоздей на его руках, не служила мужу, как положено добропорядочной христианке».