Три церкви - [16]

«Зато я пишу лучше, чем Эрик», – подумал Аристакес совсем по-детски.

Когда они вышли, оба были очень пьяные. На улице никого не было, и лишь изредка проезжали автомобили. После шумной, теплой квартиры, где на всю мощность играл магнитофон, улица казалась особенно тихой, и было холодно. Они пошли вверх по проспекту Баграмяна, курили одну сигарету за другой, и им казалось, что это помогает им быстрее протрезветь. Арис молчал, а Хорен ругался матом. Он медленно с расстановкой произносил каждое слово, и Арис удивлялся, как это его друг может составлять столь сложные предложения. «Наверное, – думал Арис, – на этой вечеринке его тоже очень рассердили, вот Хорен теперь и ругается». Но он не был уверен. Он весь вечер был, по существу, с Анной, которая – тоже, кстати, очень пьяная – твердила все время, что между ней и Арисом все покончено…

Часть вторая

Глава 8

Всю ночь палатку, разбитую на песчаном берегу озера Севан, под шеренгой сосен, трепал ветер. Рождаясь где-то в горах, он с жутким воем стремительно рвался вперед и, выскочив из-за холмов, набрасывался на озеро и хлестал по воде, и звук при этом получался такой, какой бывает, когда хлещешь кнутом по стальному листу. Время от времени он все же затихал, и тогда становилось непривычно тихо, слышался лишь шум прибоя: волны с шипением накатывали на берег и, теряя силу на прибрежных камнях, отползали обратно. Но затишье длилось недолго, и опять откуда-то срывался ветер, и вой его слышался задолго до того, как он прилетал и, скользнув по крыше палатки, принимался хлестать по озеру.

Когда только-только начало светать, доктор Арман, известный в Ереване хирург, оделся и вышел из палатки.

Похолодало. Ветер с рассветом улегся, но все еще был сильный прибой. Доктор Арман отошел от палатки метров на пятьдесят, помочился за кустами, потом, набрав сухих веток, вернулся и разжег костер. Вскоре начало всходить солнце, как всегда красиво и величественно. Озеро, темно-синее до тех пор, стало менять цвет: сначала на воде появлялись лазурные полосы, потом они расширялись, пока все озеро не приобрело лазурный оттенок. Только узкая полоса вдоль берега стала светло-фиолетовой и такой оставалась весь день. Когда взошло солнце, подул слабый ветерок, зато волны сразу же успокоились и уже не набрасывались с таким голодно-свирепым шипением на берег.

Доктор Арман приготовил себе кофе. Он сидел на складном стуле в десяти шагах от воды, смотрел на меняющее цвет озеро и пил кофе, приготовленный по-турецки, на угольках, из большой черной чашки, специально привезенной из Еревана. Когда пьешь такой кофе, чувствуешь запах, вернее, вкус дыма, и с этим, был уверен доктор Арман, ничто на свете не может сравниться…

О, этот утренний ритуал кофе, когда пьешь его из большой чашки, к тому же куришь первую за день сигарету! Доктор Арман был кофеманом и пил очень много кофе, и, хотя сердце его уже работало с перебоями, он не обращал на это никакого внимания и лишь глотал таблетки. Кофе был важнейшим стимулом жизни, и доктор не собирался отказываться от этого «бальзаковского» образа жизни. Для него – скольким это знакомо! – день терял смысл, если он утром не пил кофе, и поэтому кофе был всегда, как, впрочем, всегда были и сигареты. Доктор Арман был уверен, что сначала был кофе, потом все остальное, и поэтому, когда он просыпался, он сначала пил кофе, потом уже делал все остальные дела. Кофе был божеством Армана, и естественно, как и любого другого божества, его становилось все больше и больше. Если б Арман был поэтом, он бы написал оду Кофе, но доктор не был поэтом – хотя и поэтическое не было ему чуждо – и поэтому ему приходилось лишь пить этот БОЖЕСТВЕННЫЙ напиток и получать удовольствие и тахикардию.

В августе 1993 года ему исполнилось пятьдесят пять лет. Доктор Арман был выше среднего роста, немного полноватый, но крепкий, все еще атлетического сложения; у него уже начали седеть волосы, у него была борода, глубоко посаженные умные глаза и, как говорили, золотые руки, из чего следует делать вывод, что он действительно был хорошим хирургом. Работал он в больнице № 4 и был уважаем среди коллег и всю жизнь менялся, причем менялся в худшую сторону, как все говорили, и вряд ли сам это замечал. Трудно сказать, осознавал он или нет, что с каждым годом все больше терроризирует семью, становясь самодуром. Одно он видел ясно, что все больше замыкается в самом себе и отстраняется от других, что приводило к полному одиночеству. В нем постоянно шла некая внутренняя работа, скрытая от других, но разрушающая его силы и здоровье. Он слишком часто стал задавать вопросы, ответы на которые, естественно, не мог найти, и это его делало еще более отстраненным и мучило. Но однажды эти поиски (поиски чего?) привели его к мысли, что чего-то не хватает в жизни, что жизнь он свою проживает совсем не так, как надо. Эта новая мысль стала отправной точкой в новых его «поисках», совершив некую революцию. Так иногда бывает: доживаешь до своего полстолетия, и тебе кажется, что ты свою жизнь прожил напрасно, неинтересно, не взял от нее все, что она могла дать. А причина в том, что вел слишком правильную жизнь. Да-да! Слишком мало совершалось в жизни безумств, тяга к возвышенно-романтичному все время подавлялась, уничтожалась работой, повседневными заботами. В школе учился отлично (окончил ее в 69-м), в том же году поступил в мед, окончил его с красным дипломом, женился и так далее и так далее. И ни одного безумного поступка за пятьдясят пять лет!..