Три брата - [98]

Но Айзик заметил все…

Он приосанился, распрямил спину, потуже затянул пояс и хотел сесть неподалеку от хозяйки, но та указала ему на рукомойник.

– Умойся, Айзик.

Айзик послушно ополоснул руки и лицо холодной водой. Нехама накрыла на стол, нарезала ломтями хлеб и предложила Айзику обычное угощение – горячую картошку с густой свежей простоквашей;

– Ешь, Айзик.

И пока Айзик ужинал, принесла из соседней комнаты выстиранный и тщательно отутюженный костюм Танхума.

– Переоденься, Айзик, – сказала она.

– Не надо, обойдусь тем, что есть, – отказался Айзик.

Но Нехама принялась его уговаривать и не отступилась, пока он не сдался.

– К венцу, надеюсь, ты пойдешь в лучшем костюме, а для работы этот сгодится.

Айзик смущался, ему неудобно было принимать от хозяйки эти вещи, но внимание ее льстило. Поколебавшись немного, он пошел переодеваться. И хотя рубашка была ему коротка, а брюки тесноваты в поясе, – все же он выглядел в этом костюме более опрятным.

– -Костюм сидит на тебе как влитой, будто сшит по твоей мерке, – покривила душой Нехама.

С каждым днем Айзик свободнее чувствовал себя на новом месте. После ужина, когда Кейла кряхтя укладывалась спать, он частенько засиживался с Нехамой до поздней ночи.

Эти поздние встречи мало-помалу сблизили хозяйку и батрака. Айзик начал забывать о том, что он батрак и должен с почтением смотреть на Нехаму, перестал ее бояться.

Однажды вечером, когда они, закончив дела в коровнике, возвращались в дом, в теплых сенях, отделявших жилое помещение от коровника (тут обычно спали Айзик с Кейлой), внезапно потухла лампа. Нехама стала искать в кармане спички, чтобы снова зажечь ее, и в этот момент Айзик нечаянно коснулся ее руки. Пытаясь в темноте нашарить дверь в комнату, они остановились у стены. Айзик словно опьянел от близости Нехамы, от ее теплого дыхания, упругого тела. Нехама тоже была взволнована, и вдруг неодолимое чувство толкнуло их друг к другу, губы слились в жарком поцелуе.

Весь свой юный пыл, всю свою нерастраченную нежность вложил Айзик в это блаженное мгновенье.

– Нехамеле! – страстно шептал он, все крепче обнимая ее.

Стосковавшаяся по ласке Нехама всем сердцем откликнулась па пылкую любовь молодого батрака.

Преграда, которая стояла между ними – между хозяйкой и ее слугой, рухнула.

В тот вечер, как обычно, Нехама допоздна хлопотала по дому – вязала, штопала, накладывала заплаты на прохудившуюся одежду, ставила тесто, то и дело ласково улыбаясь Айзику, который, как привязанный, не отходил от нее ни на шаг.

Только теперь, сблизившись с Айзиком, Нехама поняла, что никогда не любила Танхума. Пусто, тоскливо проходила ее жизнь с человеком, к которому она не испытывала ничего, кроме затаенного страха перед его алчной готовностью не щадить ни себя, ни ее в погоне за наживой. Ни разу не слышала она от Танхума ласкового слова, не видела нежного взгляда.

«Сделай это! Поскорей управься с тем!» – словно щелканье бича, с утра до ночи слышались жесткие приказы мужа. Детей у них не было, и она вся отдавалась работе по хозяйству, которой не было ни конца, ни края. Вставала с первыми петухами, часто ложилась за полночь, изнемогая от тяжелого, а иногда и непосильного труда, не чувствуя под собой ног от усталости.

Но, как ни тяжко, а порой и невыносимо было Нехаме сносить тупую грубость мужа, все же она достойно выполняла свой долг жены и хозяйки. Когда от Танхума отшатнулись отец, братья, вся родня, она одна осталась с ним, не отреклась, не оставила его. Годы шли, а она не беременела. Не помогли и все ухищрения знахарок, на которых Танхум не жалел денег, – казалось, всякая надежда на материнство была потеряна. С тем большим жаром отдавала Нехама все свое время, всю свою душу, всю себя целиком хозяйству, жадно поглощавшему ее молодые, нерастраченные силы.

Первые дни после несчастья, случившегося с Танхумом, Нехама была потрясена и растеряна. Айзик не только успокоил ее, но пробудил в ней нежную любовь, страсть.

Нехама никогда не скучала по Танхуму, когда он надолго отлучался из дому. А теперь она места себе не находила, изнывала от тоски, если Айзик куда-нибудь уезжал. Ни с кем не было ей так хорошо, как с Айзиком. Никто не умел так легко развеять грусть, которая иногда овладевала ею, как он. Да, великим утешением и радостью он вошел в душу Нехамы.

После ужина они забирались в какой-нибудь укромный уголок, и Айзик принимался тихонько напевать:

Что бумаги белей? Что чернил черней?

Кто Нехамы моей милей и нежней?

Сердцем к ней я влекусь все сильней и сильней!

Он склонялся к Нехаме, гладил ее волосы, осыпал поцелуями.

Прошло несколько месяцев, и Нехама постепено стала свыкаться со своим новым положением. И вдруг пришло письмо от Танхума. Письмо это долго задержалось в пути: поезда в те годы по многу дней простаивали на глухих полустанках, дожидаясь топлива.

Вечером того дня, когда было получено это письмо, Нехама ушла в свою комнату и, плача, принялась перечитывать его вслух.

Услышав в соседней комнате приглушенные рыдания Нехамы, Айзик спросил тетку:

– Что это Нехама плачет?

– Пришло письмо от хозяина, – вполголоса ответила тетка.

– От хозяина? – так и вскинулся Айзик. – А ты откуда знаешь?