Три брата - [10]

– Рахмиэл! Заве-Лейб! Танхум!…

– Что?… Что такое?

– Рахмиэл! Заве-Лейб!…

Сыновья быстро вскочили с постели, точно предчувствуя что-то недоброе. Бер скорбно глядел на них и долго не мог вымолвить ни слова. Наконец он промолвил:

– Мама скончалась…

Лицо его искривилось от муки, и он заплакал.

5

Скорбная тишина стояла в хатенке Бера Донды. Молчаливые, убитые горем, глядели на покойницу сыновья. Две пушинки, которые положил ей на переносицу Бер, оставались неподвижны. Значит, больше не дышит его Пелта. Тихо, на цыпочках, словно не желая нарушить ее покой, пошел он искать кусочки свечей, которые оставались после каждой молитвы Пелты в канун святого дня – субботы. Бер зажег эти свечи у изголовья покойницы.

В домик ввалилась жена синагогального служки – Двойра. Она припала к покойнице и заунывным, скорбным напевным голосом начала причитать:

– Горе наше горькое… На кого ты оставила своего Бера и своих сыновей?… Не дожила ты до счастья своих детей. Рано ты ушла от нас…

Затем зашли Рива Рейчук и еще несколько женщин. Они обмыли покойницу и обрядили в белый саван.

Пришел синагогальный служка и с ним еще несколько пожилых колонистов. Они прочитали псалом за упокой души. Потом на сколоченных из досок носилках умершую отнесли на кладбище.

Понурив головы, стояли у могилы все провожавшие в последний путь покойницу. Бер долго глядел на черную землю могилы, потом в унылом раздумье кивнул сыновьям, что пора, мол, читать заупокойную молитву – кадиш. Все трое, не очень твердо знавшие молитвы, ждали, чтобы кто-нибудь из них первым начал. С минуту братья переглядывались. Наконец Танхум набрался смелости.

Заглядывая в молитвенник, он медленно и сбивчиво бормотал непонятные ему слова. Братья, схватывая на лету отдельные отрывочные слова, повторяли за ним. Кончив заупокойную молитву, опустили тело в могилу и засыпали землей. Женщины еще поплакали. Потом все, убитые горем и усталые, еле волоча ноги, поплелись домой.

Зайдя в хатенку, Бер и сыновья невольно взглянули на опустевшую кровать, где вчера еще лежала живая Пелта. Сердце сжалось от боли. Бер разулся и, согласно установленному обычаю, сел на пол – справлять семидневный траур.

– Чего стоите? – обратился он к сыновьям.

Они тоже разулись и сели рядом с отцом.

Гнетущая тоска охватила Бера. Сыновья, думал он, поженятся, поделят между собой его землю и разбредутся кто куда, а он останется один-одинешенек.

Еле слышно вошел к ним в хатенку Юдель Пейтрах. Его густая черная борода была запылена, маленькие темные мышиные глазки беспокойно бегали. Ни с кем не поздоровавшись, – как и полагается, когда заходишь к людям, справляющим траур, – он опустил голову и, придав лицу грустное выражение, сказал:

– Пришел принести вам слова утешения. Так положено по нашему закону. Но чем можно вас утешить, когда горе ваше велико? В Священном писании сказано: «Господь дал, господь взял, да будет благословенно имя его и ныне и вовеки».

Эти слова он произнес тихим голосом, нараспев, как поют молитву.

Приход Юделя растрогал Бера. Никогда он к нему в дом не заходил, при встрече руки не подавал, едва отвечал на приветствие. Как все состоятельные люди, Юдель был высокомерен и в грош не ставил бедняка. Оказывается, он вовсе не такой уж плохой, как ему казалось, и даже, можно сказать, сердечный и отзывчивый человек.

– А сколько лет было вашей покойнице, царство ей небесное? – спросил Юдель.

– Шестьдесят, – ответил Бер. – Да будет она там, на том свете, заступницей за грехи наши!

– Всего шестьдесят? Ай-я-яй, совсем еще не старая! Ей бы еще жить да жить. Не дожила даже, бедняжка, до женитьбы своих сыновей.

– Что и говорить, реб Юдель, горе наше велико. Но ничего не поделаешь, – развел руками Бер. – Она долго болела, мучилась, а последнее время и с постели не вставала.

– Да, да, настрадалась она немало, – сочувственно покачал головой Юдель. – Праведница она у вас была, добрая душа, а господь любит таких и забирает их к себе.

Юдель присел па табурет, словно собирался еще долго говорить, и пристально взглянул на рядом сидевших на полу сыновей Бера. Они глядели по сторонам, избегая встретиться взглядом с Юделем.

– Кого земля взяла к себе, того обратно она не отдает. Пропало! Сейчас надо думать о живых. Я понимаю ваше горе, но долго отчаиваться нельзя, надо думать о жизни. – И Юдель неожиданно перешел к существу дела, ради которого пришел. – А думаете, у меня душа не болит, когда я гляжу на свою пшеницу?… Сколько трудов вложено, а она вот-вот начнет осыпаться… Убрать ее надо поскорее… Но разве я смею теперь даже говорить с вами об этом, когда у вас такое горе?

– Что же делать? Может быть, мы с Рахмиэлом выйдем на работу? – спросил Заве-Лейб, робко взглянув на отца, как бы ища его одобрения.

– Что ты! Бог с тобой! Разве можно? Обойдусь как-нибудь без вас… Как-нибудь выйду из положения… Придется, конечно, нанять других, – мало ли батраков просится…

Эти слова как обухом ударили Бера и его сыновей. Старик вздрогнул. Он ясно представил себе, что ждет его и его сыновей, если они в страдную пору останутся без работы.

– Что ж, – беспомощно опустив руки, едва слышно промолвил Бер, – мать простит вас… А бог и подавно простит… Придется вам, сыны мои, завтра выйти на работу… Я один буду справлять траур и за себя и за вас.