Тревожные ночи - [68]

«А что, если они не придут? — вдруг спросил я себя с испугом. — Нет, придут, обязательно придут. — Я не мог себе представить иной возможности. — Не подыхать же мне здесь, как какому-то зверюге!..» Самое печальное заключалось в том, что никто из нашего дозора не спасся. Хоть бы одному удалось вернуться в батальон! Доставить сведения о немцах в Джилэу и о мосте… «Ну, погоди же, Мартон, — прошипел я сквозь стиснутые зубы. — Поплатишься!.. Кто-нибудь да отомстит за нас!..»

На мягкой лиственной подстилке боль на время оставила меня. Пропитанная кровью обмотка снизу затвердела, нога стала, как бревно. Она совсем онемела. Я ощущал в ней лишь нервный зуд. Но так продолжалось только пока я лежал неподвижно. Стоило мне коснуться раненой ногой земли, как снова пронзила меня жгучая боль, будто я дотронулся до расплавленного олова. Боль шла от кости, от раздробленной коленной чашечки.

«А может, меня ранили пулей «дум-дум», — мелькнула страшная мысль: я вспомнил, что немцы стреляли иногда такими пулями. И в этот самый момент я услышал шелест в прибрежной роще у края лесочка. Я положил сумку с гранатами рядом и. прижавшись грудью к земле, стал наводить винтовку. Роща, словно рассеченная тропкой, заколыхалась передо мной, и на краю леса неожиданно показался человек. Это был Мартон Хорват. Палец задрожал у меня на курке. Я старался справиться с волнением, не спуская глаз с конца тропки… Мартон Хорват сначала тревожно оглянулся назад, потом, воткнув в землю вилы, долго стоял, глубоко дыша, будто освобождая грудь от тяжести. Затем опустился на землю рядом с вилами. Утренние лучи падали прямо на опушку, и я мог, таким образом, отчетливо видеть, как, засучив рукав своей фуфайки, он поднес окровавленную руку ко рту. Закрыв глаза и кривясь от боли, он высосал из раны кровь, оторвал полосу холста от подола рубахи и крепко обвязал руку. Затянул узел зубами и снова опустил рукав фуфайки. Потом поднялся и постоял некоторое время, устремив глаза на прибрежную рощу. Тут снова раздалось несколько выстрелов. Они прозвучали еще ближе. Мартон Хорват пробормотал что-то по-венгерски, очевидно ругательство, и схватил вилы, чтобы двинуться в путь…

— Эй, дяденька Мартон, — позвал я его и пополз к тропке.

— Это ты, сынок? — удивился Мартон. — Я вас искал всю ночь в пойме. — И, показывая перевязанную руку, добавил: — И меня настигли, проклятые…

У меня не хватило сил ответить ему. Я остался лежать на тропке, уткнувшись носом в землю. Мартон испуганно склонился надо мной и перевернул меня лицом вверх.

— Ты потерял много крови, — произнес он тревожно, взглянув на мое лицо.

Я закрыл глаза. Почувствовал, Как он снял с моей шеи сумку с гранатами и набросил себе на плечо. Но когда он захотел взять и мою винтовку, я стал сопротивляться и скова лег на нее.

— Нам надо идти, — схватил меня Мартон за плечо. — Немцы могут настичь нас…

— Иди один, дяденька Мартон, — прошептал я. — Мне уж все равно. Один черт! Пока дышу, буду подстерегать их здесь на дороге…

Мартон Хорват что-то сердито пробормотал по-венгерски и, схватив меня под мышки, поднял до уровня своей груди, так что я смог на мгновение прямо посмотреть ему в глаза.

— Дяденька Мартон, — шепотом попросил я его, — когда придут наши в Луну, расскажи им все, как было…

— Хватит болтать! — прикрикнул он на меня своим грохочущим голосом. — Пойдем со мной.

Мартон опустился возле меня на колени, чтобы я мог лечь ему на спину и обхватить за шею руками. От нестерпимой боли меня бросило в жар. Прежде чем мы успели двинуться, я еще раз услышал выстрелы немцев со стороны поймы Сомеша. «Они все еще подстерегают нас», — подумал я. Но тут мысли мои смешались, и я перестал что-либо чувствовать, кроме тяжелых размеренных шагов дяденьки Мартона, — меня словно несло куда-то по волнам.

Очнулся я уже на кукурузном поле. Голова моя покоилась на плече старика, первые лучи рассвета ласкали веки. Мартон, видно, очень устал, он дышал горячо, прерывисто, со свистом. Он мягко уложил меня на землю между кочками, как на подушки. Сквозь полузакрытые веки лицо его в ярком утреннем свете казалось колеблющимся беловатым пятном с черными полосками бровей и усов. И не только его лицо, но и кукурузные стебли, и горизонт — все передо мной качалось и будто плыло куда-то.

Дяденька Мартон опустился рядом со мной на землю и сделал несколько глубоких, протяжных вздохов, словно набирая силы. Какая-то вспугнутая нами птица стремглав пролетела над верхушками стеблей к лесу. Небо прояснилось и сверкало пламенем рассвета. Только в стороне Сомеша еще притаилась тьма из-за скопившихся за ночь туч. Первые солнечные лучи косо ударили по сухим кукурузным листьям, искрясь в капельках росы.

— Пошли! — поднялся Мартов.

И он снова стал передо мной на колени, чтобы я мог лечь ему на спину. Мартон нес меня через кукурузные поля тем же быстрым, нетвердым шагом, задыхаясь. Еще раз он опустил меня на землю в своем саду на околице села. Тут мысли мои снова смешались, и я уже не помнил, как он донес меня до дому.

Когда я открыл глаза, кругом было темно. Воздух был спертый, пахло пылью, распаренной конопляной паклей и сухой кожей. Я находился на чердаке дома Мартона. Сквозь стреху тут и там пробивались солнечные лучи. Винтовка, сумка с гранатами, берет и китель с ремнем свалены были кучей у изголовья. А охотничьи сапоги с железными наугольниками стояли в ногах, глубже под стрехой. Сам я лежал на одеяле, разостланном на мягкой и теплой конопляной пакле; нога все еще была обвернута в пропитанную кровью обмотку. Боль в ней и разбудила меня: словно кто-то тыкал острым ножом в голень, захваченную в огненные тиски. Мне хотелось крикнуть, позвать Мартона. Но я не знал, кто сейчас у него в доме, и сдержался.