Тревожные ночи - [5]

Только теперь я почувствовал, как слезы катятся по моим щекам. Я невольно сжал кулаки под одеялом и зарылся головой в подушку, чтобы не было слышно моего прерывистого дыхания. Чуть позже, когда мама совсем успокоилась, я опять услышал ее тихий, ставший каким-то чужим голос:

— А если это правда?

Тетя Лина в замешательстве не знала, что сказать.

— Ведь я его знаю лучше, — зашептала мама больше для самой себя. — Возможно, что это правда!.. А тогда что мне делать? — громко спросила она. — Ты не подумала? Сколько можно вот так бродить вокруг села и дома. В конце концов ведь все равно его поймают и замучают жандармы! Ох, господи, господи! — причитая, закончила мама.

Тетя Лина притихла, еще более напуганная ее словами. В доме снова наступила тишина. Потом мама вдруг стала рассказывать о том, что сообщил ей несколько дней назад старый Туркулец.

— «Пошел это я на рассвете в поле, — начала она говорить, подражая Туркулецу, — чтобы пропахать по холодку несколько борозд между скирдами, а то, думаю, поднимется солнце, и мои клячи так и попадают от жары на борозду — такие уж они у меня никудышные. Телегу оставил на меже около скирд и начал пахать… Сделал я три борозды, потом обернулся случайно назад… И что же вижу? Из виноградника Бербекару выходит человек, одетый в военную форму, высокий такой, стройный, точно ель, и направляется к телеге. Я остановил лошадей и свистнул ему вслед. А он идет как ни в чем не бывало, даже голову не повернул в мою сторону. Дошел до телеги, отвязал сумку, висевшую под ней, и не спеша ушел подобру-поздорову в виноградник. Бегу к телеге, обыскиваю весь виноградник — ну хотя бы след какой остался… Точно сквозь землю провалился. Ты, Флоаре, говорит, не сердись, — продолжала мама, — я его узнал по походке. Это был твой Кристаке!»

Опять наступила тревожная, давящая тишина. Когда тетя Лина собралась домой, было уже совсем темно: она смиренно помолилась перед иконой, прося бога сжалиться над моим отцом, и ушла. Вскоре я заснул под тяжелые, глубокие вздохи мамы, которая больше не могла сдерживаться и разрыдалась…

Когда утром я проснулся, мамы уже не было дома. Никулае, как всегда, сидел на окне и хныкал. Я вылез из-под одеяла и стал искать у изголовья завернутую в полотенце мамалыгу. Она была еще теплой. Значит, мама ушла совсем недавно. Я отломил кусочек, дал его Никулае, а оставшуюся часть засунул в свой школьный ранец. Потом запер дом, привязал к столбу завалинки собаку, и мы вместе с Никулае вышли со двора. Но едва мы успели дойти до поля, как Никулае захныкал:

— Разве мы не пойдем к Рябой за мирабелью?

— Не пойдем, Никэ. Ну ее к дьяволу! — ответил я, будто мирабель была мне противна. — Лучше пойдем в поле, может быть, там найдем виноград.

— А что, разве он уже созрел? — оживился Никулае, и личико его радостно засияло.

— Я знаю один виноградник, где уже есть созревшие грозди! — солгал я ему.

Так мы и пошли в поле искать отца…

Все утро мы бродили по пыльным дорогам, пробирались через кукурузные заросли и виноградники, ходили по пустынному жнивью, заросшему осотом и ежевикой. Никулае устал и начал плакать. Всякий раз, когда я видел, что он теряет терпение, я брал его за руку и, хотел он того или нет, тащил за собой. К полудню, страшно усталые, мы сели в тени под развесистым деревом. Я отщипнул, маленький кусочек мамалыги, которую берег для отца, и дал Никулае. Пока Никулае ел, я продолжал искать отца в близлежащей кукурузе. Мне казалось, что я вот-вот увижу его где-нибудь на краю поля.

«Эх, отец, отец, если бы ты знал, что мы здесь, рядом с тобой!» И вдруг я подумал: «Смогу ли я узнать его после стольких лет разлуки?» Какое-то непонятное чувство подсказывало мне, что я узнал бы его и спустя десять лет даже среди тысячи людей, и эта мысль побудила меня продолжить поиски. Между тем маленький Никулае, поев мамалыги, заснул, растянувшись тут же, на земле. Я решил подождать, пока он проснется.

Наконец мы вышли в поле. Но и там нам не повезло: мы встретили группу ребят; они пасли овец. Это были сынки богачей: Боблете, Тукалиу, Мэдэраке. Они испуганно выскочили из кукурузы, за ними кинулись овцы. Когда же ребята подбежали к нам, один из них крикнул:

— Чего испугались? Никого же там не было! Просто ветер подул, вот кукуруза и зашуршала!

— Был, говорю тебе, был! — настаивал другой. Лицо его было белое как мел. Он, видно, очень испугался. — Своими глазами видел!

Овцы сгрудились в тени под деревом, мы же отошли немного в сторону. Один парень из семьи Тукалиу (он был всего на год старше меня) бросился ко мне и толкнул меня в грудь.

— А вы-то что тут стережете? А? Может, с отцом задумали встретиться? — закричал он.

— А тебе какое дело до моего отца? — в гневе воскликнул я, схватив его за руку. — Мой отец на фронте, четыре года воюет, а вот твой сидит дома из-за того, что три погона [2] свеклой засадил.

— Ха-ха-ха… — засмеялся он. — На фронте! Ну-ка скажи им, Мэдэраке, что тебе говорили ребята из Кэтины!

Мэдэраке сказал, что два дня назад в окрестностях соседнего села Кэтина видели дезертира. Его встретили под вечер ребята, гнавшие в село овец… Увидев его, они прямо застыли на месте, даже пикнуть не посмели. Он остановил овей, отвязал от пояса котелок, надоил в него молока и медленно, не отрываясь от котелка, выпил. Затем надоил еще раз, также размеренно выпил, а надоив в третий раз, скрылся в кукурузном поле, из которого вышел… Мэдэраке говорил, что в нем нельзя было узнать человека, так сильно он оброс.