Тревожные ночи - [118]

— Поклянись, что говорил одну только правду. Если ты солгал хоть слово, я пристрелю тебя на месте!

Рыжеволосый унтер-офицер был парень кряжистый, со взглядом твердым, как сталь, и чертовски спокойный! Пистолет не произвел на него ни малейшего впечатления. Он только нахмурился и, помолясь, произнес:

— Клянусь, господин капитан.

Я положил перед ним на стол бумагу и велел подробно изложить все, что он нам только что рассказал. Он писал почти час. За это время я приготовился в дорогу, сделал все нужные распоряжения на ночь, передал командование одному из офицеров. Затем вместе с Иордаке и Львиной пастью — в отрепьях, как он был, направился к Ромулусу Катанэ… Наш командный пункт все еще находился в лесу на берегу Грона, в расположении резервного батальона…

Мы добрались туда только к полуночи. Ромулуса Катанэ я застал одного, сидящего перед радиопередатчиком. Увидя меня, он вскочил и стал в бешенстве орать: как я смел войти к нему без доклада. Утихомирился он только тогда, когда я навел на него пистолет. Ни до того, ни в ту минуту не было у меня намерения убивать его. Больше чем кто-либо другой жаждал я увидеть его перед фронтовым трибуналом, которым бы руководил генерал Якоб Николау…

Вынув донесение Львиной пасти, я положил его на стол перед ним и, не спуская с него пистолета, знаком приказал приблизиться и прочесть. С первых же строк он понял, что все потеряно. Но слишком слабые нервы были у этого мерзавца! Не хватило у него выдержки скрыть свое злодеяние до конца. Из трусости ли, со страху ли, но он снова стал бесноваться и кричать, что мы оба предатели, что я и Львиная пасть действовали заодно с Алексе, что показания унтер-офицера — ложь. Может быть, я и стерпел бы — все же он был сейчас в моих руках и участь его была предрешена. Но когда он снова стал поносить Алексе, я не смог совладать с собой. Этого я не мог ему простить! И я всадил в него три пули подряд.

…Он замолчал. Вздох облегчения вырвался из чьей-то груди, не то полковника, не то моей. Затем в купе снова воцарилась тишина.

— В ту же ночь, — глухо продолжал Панделе, — я явился к генералу Николау. Я застал его за работой; он сидел, склонившись над бумагами, с красным карандашом в руке. Увидя меня, он вздрогнул, словно почувствовал, что его ждет что-то страшное. Я молча снял ремень и положил его вместе с пистолетом и портупеей на стол перед ним.

Когда он узнал, что произошло, то схватился обеими руками за голову. Из груди его вырвался такой душераздирающий стон, что, казалось, кто-то полоснул его ножом. Он упал грудью на стол, закрыв лицо руками. Он рвал и метал как безумный. Да, в ту минуту он и был на грани безумия. Придя в себя, он поднялся и шатаясь направился к двери, бормоча:

— Пусть судит тебя кто хочет… У меня больше нет сил.

Снова в купе наступила тишина, но тишина легкая, невесомая, как пушинка.

— Вот как все это произошло, — заключил Панделе тихим беззвучным голосом. — Вот как случилось, что меня направляют в тыл для расследования моего дела военным трибуналом. Я знаю, — в голосе его снова зазвучал металл, — что, если меня будут судить по справедливости, мне бояться нечего. Но даже если меня осудят и придётся умереть, я ни о чем не жалею. Я отомстил за Алексе и Николау, я защитил честь солдата…

Панделе замолчал, на этот раз окончательно. Молчали и мы. В купе проникли первые бледные лучи рассвета, слишком еще слабые, чтобы рассеять ночные тени. Я видел Панделе, как сквозь легкую дымку. Он сидел все также неподвижно, лицо и руки его слабо светились в полумгле.

Полковник вдруг шумно повернулся на своей койке и прошептал словно про себя:

— И я бы его пристрелил!

За языком (Рассказ журналиста)

Дует холодный северо-восточный ветер кривэц. Кружит, метет снег. Все окутано белесой мглой. С подветренной стороны амбара разведен костер. Вокруг толпится народ. Это — крестьяне окрестных сел приехали на приемный пункт сдавать зерно. Костер горит слабо и неровно. Только с одного края он жарко полыхает, и над головами подымаются языки пламени. Люди мерзнут. Даже сидящие у самого костра поеживаются в своих овчинных тулупах и держат руки над огнем. Те же, кто стоят за их спинами, во втором и третьем рядах, жмутся, подняв воротники и засунув руки в широкие рукава тулупов и шуб.

С того края, где вздымаются огненные языки, народ толпится особенно густо. Оттуда слышатся оживленные голоса, иногда взрывы смеха. Тогда люди из задних рядов поднимаются на цыпочки, стараясь разглядеть, что делается у костра, или начинают усиленно работать локтями, чтобы пробраться к говорящим. Но вот голоса смолкают, толпа застывает, слушая. Говорит разбитной парень с веселыми озорными глазами и маленькими черненькими усиками. Он стоит, опершись коленом на пук соломы, возле самого огня. В руке у него кнут. Щегольская меховая шапка лихо сдвинута на одну бровь.

— Приблизился наш фронт в Чехословакии к самой Кремнице. Шагали мы целый день и ни одного фрица не встретили. А вечером остановились в каком-то лесу и только стали окапываться, глядь, немец тут как тут. Набросился на нас и оттеснил назад к самой опушке. Тут уж обосновались по-хозяйски. Вырыли окопы, расставили пулеметы, выдвинули вперед сторожевые посты и даже сосновых веток натаскали, чтобы лежать было удобно…