Тревожные будни - [48]

«Не слишком ли много я думаю об опасности?» — спросил я себя.

Абдулле я сказал:

— Встречусь с Дердешем. Место пусть он сам назначит.

Мне понадобилось снова съездить в окружной центр — Ош.

Начальство подумало, посовещалось и решило: главное — переход Дердеша к нам и обнаружение сокровищницы. Мне приказали действовать по обстановке.

Снова я увиделся с Абдуллой. Парнишка сказал, что Дердеш-мерген будет ждать меня в час ночи в ущелье, около того же камня, у караташа.

Знал я это место и камень знал. Он торчит у берега ручья. Узкое ущелье там расширяется, и издали можно приметить человека. Правда, до восхода луны еще много времени оставалось, и как увидеть сидящего в тени человека, мне было непонятно. Однако мерген есть мерген — великий охотник, и если он уверен — увидит меня и, конечно, проследит заранее, чтоб ему не попасть в западню.

Вместе с Абдуллой в магазине «Памирстроя» мы купили мяса, сахару, конфет, печенья, и я попросил передать женщинам, чтобы они хорошо подготовились к встрече гостя.

От юрты, где жила семья Дердеш-мергена, до караташа километров пять. Проехал последний патруль. Я оставил коня у юрты и пошел по ущелью вдоль ручья. Шел в темноте, не скрываясь, даже изредка особо сильно задевая сапогами камни.

Звезд не было, земли не видать, на память двигался. Сотый раз, считай, тропку эту проходил и вышел к караташу точно. Но, наверное, все-таки волновался и добрался быстрее. Сел я на корточки около камня. Маузер на всякий случай в рукаве шинели спрятал: не испарились же мои подозрения о басмаческом коварстве.

Тихо, так тихо вокруг, будто я один на всем свете. Дыхание свое слышу, да, обтекая какой-то камушек, вода позванивает тонко. Долго сидел, так долго, что в темноте стал видеть — светлеет полоска ручья. Бывает такое особо мрачными ночами.

Потом словно бы развиднелось чуть-чуть. Приметил я склоны ущелья, точно стены, высокие и плоские, взмывающие ввысь. И что-то черное, чернее склонов, и огромное то ли скатывается бесшумно, то ли спускается ко мне. Черное это, крупнее, чем камень караташ, самый крупный среди камней, к ручью покатилось. И на фоне светлеющей в ночи воды увидел я: перешагнул кто-то ручей. Человек, значит. Только такого огромного мне еще не приходилось встречать.

Поднялся я с корточек. Жду...

Громадина прямо ко мне идет. Значит, видит.

Подошел словно при свете дня. Обнял меня. Я рядом с ним, ну, ребенок пяти лет. Рук у меня не хватило, чтоб обхватить его за пояс, выше не дотянуться.

«Ну, — подумал, — такой громадине и быка-яка до границы дотащить ничего не стоит!»

— Спасибо, сынок, что пришел, — прогудел Дердеш. — Храбрый мальчик, не побоялся ночью к басмачу прийти. Ты веришь мне... — Нагнулся, поцеловал. — Ты, как брат, ко мне пришел, как сын.

Стыдно мне стало за маузер в рукаве. Да уж никуда его не денешь.

— Садитесь, — говорю, — Дердеш-ака.

Присел он на этот самый камень — караташ, а я стою около — голова моя на уровне его груди. И такой он толстый — таких, как я, пятерых надо.

— Вот зачем, сынок, я попросил тебя прийти ко мне. Хочу задать три вопроса. Ответь. Потом расстреляй меня.

— Как это «расстреляй»? — обиделся я, но понял, что маузер в моем рукаве он почувствовал. — Я пришел не убивать вас, Дердеш-ака, а поговорить по-хорошему. Идите домой, к жене, воспитывайте детей. Работайте, как и работали раньше. Вы же бедняк. Вас насильно увезли в Кашгарию.

— Никто меня не может простить. Ни шариат не простит, ни советский закон. Ни шариат, ни закон, — Дердеш говорил негромко, глухо, но мне казалось, все ущелье, все урочище долины наполнял его скорбный голос. — Ни шариат, ни закон. Нет мне прощения у людей. Одиннадцать лет я служил басмачам. Они убивали, грабили и жгли. Все видел, и хоть я пальцем не касался их жертв, но и не тронул ни единого басмача. Все видел и ничему не помешал... Кому скажу, что сердце во мне кровью обливалось, когда другие сердца мертвы?

— Есть такой закон, Дердеш-ака. Это советский закон. Разве ты виноват, что тебя украли?

— Я должен был умереть.

— Нет. Вы, Дердеш-ака, должны жить для своих сыновей, работать, как трудятся все дехкане, ради новой жизни без баев. Закон Советской власти — не месть. Он прощает и настоящих басмачей. Кто не сразу разобрался, где подлинная правда. Век от века люди существовали по законам шариата и привыкли повиноваться. Меч и плеть, темницы и оковы испокон века преследовали бедняков. Теперь у нас, дехкан, есть народная власть, есть оружие. Мы этим оружием изгоним или уничтожим баев, манатов — старейшин рода. И не станем повиноваться муллам и пирам.

— Я не могу простить себя... Ответь мне, сынок, на три вопроса и застрели.

— Ответить отвечу. Стрелять не буду. Разве вы не хотите вернуться к детям и честно трудиться? Возвращайтесь.

— Ответь мне на первый вопрос, сынок. Зачем дехкан загоняют в колхозы, в кошары, где спят вповалку мужчины и женщины?

— Разве ваша жена, Дердеш-ака, живет в кошаре и спит вповалку с другими мужчинами? Или ваша сестра живет так? А они — колхозницы.

— Разве тебе, сынок, начальнику Советской власти, курбаши большевиков, хотелось встретиться со мной? — тихо спросил Дердеш-мерген.