Тревожное счастье - [41]

— А ты? Ты как? — жарким шепотом спросил он, не показываясь из-за трубы.

— Я? — Она ни к чему не готовилась, ни о чем заранее не думала, все это произошло неожиданно для нее самой, но мозг работал так четко, что она сразу нашла слова, чтоб его успокоить: — Я — ничего… Я сестра полицая.

— А-а… — протянул он и кошкой, почти на четвереньках шмыгнул к хлеву, с необычайной ловкостью перескочил через забор и, петляя, побежал по полю к ольшанику.

Саша стояла с намотанными на руку вожжами, глядела ему вслед и как зачарованная слушала дивную музыку, родившуюся в ее сердце. От музыки этой становилось и радостно, будто вернулось утерянное счастье, и грустно, хотелось смеяться и плакать.

— Поговорила? — весело крикнул с крыльца Кузьма.

Саша опомнилась, кивнула головой: да, поговорила.

Кузьма подошел к колодцу, заглянул туда и… испуганно ахнув, вприпрыжку обежал вокруг трубы.

— Что? Куда? Где? — растерянно залопотал он. Потом, остановившись перед Сашей, закричал не своим голосом: — Где он?

— На небо улетел! — неожиданно засмеялась Саша. — К ангелам!

Он увидел вожжи у нее в руках и, наконец, все понял. Схватив Сашу за ворот старой домотканой свитки, тряхнул:

— Ты… ты выпустила… Шпионка! Большевистская… — он грязно выругался.

Это возмутило Сашу, и она, размахнувшись, дала ему пощечину. Он отскочил и выхватил из кобуры пистолет.

— А-а, ты так… Да я тебя!..

— Стреляй… Стреляй, сволочь! — Саша рванула свитку, подставляя грудь, и сделала шаг к нему. — Стреляй, иуда! Изменник!.. Выродок!.. Стреляй!

Он, наверно, выстрелил бы, если б она испугалась или бросилась бежать. Но полицай еще не привык к убийствам, он растерялся и стал отступать, не спуская с Саши пистолета. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если б не появился Колька Трапаш. Он мгновенно подскочил к Кузьме и вырвал пистолет.

— Ты что это? Сумасшедший. Она — сестра твоя.

— Сестра? — не закричал, а прямо-таки заголосил Кузьма. — А ты знаешь, что сделала эта сестра? Она выпустила его… Да я не погляжу, что она сестра… Я свою голову подставлять не желаю. — Теперь он уже не кричал, а злобно ругался.

— Кого выпустила? Его? — Колька Трапаш заглянул в пустой колодец, удивленно захлопал глазами, потом перевел взгляд на Сашу, увидел вожжи и… захохотал. — Ай да Саша! Молодец!

— Ты что? — рванулся к нему Кузьма. — Ты подумай, что будет!

— Погоди, не кричи! Столб дубовый! Начальник липовый! Ты знаешь, что я тебе скажу. Если никто не видел, нам лучше замять это дело.

— Ну-у, нет… Пусть не думает… Я ей… Я не погляжу, что сестра… Наплевать мне…

— Дурак! Что ты сделаешь? Посадишь Сашу — тебе житья не будет от своих. Родная мать проклянет. А весь гарнизон смеяться будет: партизана из-под носа девка украла. Начальник!.. Иди, Саша! И никому ни слова о том, что тут случилось, — твердо приказал Колька.

Кузьма хотел возразить, но Трапаш обнял его за плечи и потащил в школу.

— Ты слушай меня… Я тебя не подведу. Ворона!

Саша, не совсем понимая, что происходит, медленно свернула вожжи и пошла к колодцу за ведрами. Только когда принесла их в хату, она вдруг почувствовала страшную слабость в ногах, в изнеможении опустилась на лавку и, должно быть, побледнела. Поля бросилась к ней.

— Что с тобой, Саша?

— Я партизана выпустила.

— Кого?

— Партизана… что Кузьма поймал и посадил в колодец.

— Как?! — подскочил к ней Даник, которого она не заметила в хате.

— Очень просто. Бросила вожжи — и поминай, Кузьма, как звали человека. Настоящего человека… Героя.

Даник вдруг обнял ее за плечи и ласково прошептал:

— Саша!

Она передернула плечами.

— Не трогай! Твой дружок хотел меня застрелить. Колька Трапаш помешал.

— Боже мой! Что ты наделала! — всплеснула руками Поля, до которой не сразу дошел смысл происшедшего. — Что ты наделала? Ты решила погубить себя, ребенка, нас? Ты не знаешь этого гада, Кузьму. Не знаешь, что он может натворить… Он донесет немцам. Я побегу… Я сейчас же побегу к тетке Хадоське, к Юльке. Пусть они попросят его, чтоб он как-нибудь замял.

— Не надо, — брезгливо поморщилась Саша.

— Ты молчи. Ты давно потеряла голову и сама не знаешь, что делаешь.

— Не надо, Поля, — решительно заявил Даник. — Зачем впутывать лишних людей? Я сам все улажу, — и, обернувшись к Саше, сказал тихо и ласково: — Ты не бойся, Саша.

— А я никого и не боюсь. Отстаньте вы от меня! — Она подошла к колыбели, склонилась над дочкой, и крупные горячие слезы закапали на личико ребенка.

Даник постоял, с любовью поглядел на сестру и неслышно вышел из хаты. Следом за ним, накинув платок, пошла Поля.

«Выдаст он меня или не выдаст?» Саша перебирала в памяти все, что знала о Кузьме с самого детства — когда он проявлял благородство или, наоборот, низость. Думала о его матери, скупой, но душевной и справедливой тетке Хадоське, о сестрах, братьях, жене и больше всего о ребенке — двухлетнем мальчике.

Она лежала на печи с широко раскрытыми глазами и видела во тьме лица этих людей, от которых теперь зависит ее судьба, жизнь, будущее ее дочки. А темень в хате — хоть глаза выколи, даже окна едва видны: на дворе глухая осенняя ночь. Дождь хлюпает. И кажется, что на улице кто-то ходит, плачет, шепчется. Саша вздрагивает, прислушивается. Нет, она ничего не боится, никакой кары. Боится только одного — чтобы не вернулось то гнусное, мучительное, обидное чувство страха, которое ею овладело после случая в лесу. Как хорошо было бы, если б в душе навсегда остался этот торжественный гимн, светлый, возвышенный, что зазвучал, когда партизан скрылся в прибрежных кустах! Она прислушивается к ровному, спокойному дыханию дочки, лежащей рядом, и музыка постепенно стихает, так как снова приходит страх — за нее, за это маленькое беспомощное создание.