Тревожное счастье - [31]

— Как люди, Саша, так и мы, — снова философски-рассудительно заметил брат. — Не будем отрываться от людей.

Саша перевела взгляд на пеленку и вдруг, закрыв ею лицо, упала грудью на стол, на детские вещи. Плечи ее затряслись от плача. Поля и Данила кинулись к ней.

— Саша, родная, успокойся!

Где-то совсем близко разорвался снаряд. В горнице со звоном вылетело несколько стекол.

— Скорее в сад! — крикнула Поля.

Даник обнял Сашу за плечи и силком потащил за собой. Она шла точно во сне, безразличная ко всему, что творилось вокруг, шла, как осужденная на смерть.

В саду под старой кряжистой грушей было убежище — такое, как делали в первые дни войны по инструкции местных властей: глубокая яма с короткой траншеей перед ней. Правда, Данила значительно улучшил убежище: покрыл яму бревнами, которые отец заготовил, чтобы перебрать хлев, сверху настлал соломы, засыпал землей, а стены укрепил ивовым плетнем; получился настоящий блиндаж. Пряталась в нем не только их семья, но и соседка с малыми детьми.

Снаряды рвались редко, и взрывы удалялись в сторону шоссе, кромсая ольховые кусты на берегу речки, протекавшей за огородами. Должно быть, немцы вели пристрелку по мосту, чтоб разбить его и задержать отступление советских частей.

Трояновы сидели в глубокой яме, на снопах соломы, тесно прижавшись друг к другу и прислушиваясь к взрывам. Поля и соседка тихонько, почти шепотом, перекидывались словами.

— Я, Полечка, поросенка в сенцах кормила и не помню, закрыла ли хату… Коли не закрыла, наделает он делов…

— Мы вчера вернулись после налета, а у нас в горнице Сойковых коза хозяйничает. Все цветы перепортила.

— Эта тварь ничего не боится. А куры — видела, как прячутся?

Сашу раздражали эти, как ей казалось, никчемные разговоры о ненужных, мелких делах и происшествиях.

— Да замолчите вы! Люди гибнут, а вы о курах…

От движения артиллерии и танков по шоссе стонала земля.

— Я боюсь, мамочка. Что это гудит? — пропищала трехлетняя девчушка.

— Это гром, детка. Не бойся.

— О боже!.. — в отчаянии шептала Саша. — Как они удирают! И не стыдно! Столько машин!..

Даник не удержался — решил успокоить сестру; он в этом году окончил семилетку и не упускал случая привести какой-нибудь исторический пример:

— Кутузов до самой Москвы отступал, а потом как дал французам, так они летели без оглядки.

— Замолчи! — в исступлении крикнула Саша. — Молчите вы! Как вы не понимаете!..

Все примолкли, даже дети. Даник, обиженно ворча, стал выбираться из ямы. Поля схватила его за рубашку.

— Куда ты, Даник? Куда ты лезешь под пули? Ох, горе мне с вами!..

— Да отвяжись ты! — разозлился паренек. — Я тебе не дитя. Не маленький! Сам знаю, что делаю.

Он вылез, полежал на земле, прислушиваясь, потом вскочил и мигом очутился на груше.

Шоссе проходило в полукилометре от деревни. Между шоссе и первыми хатами лежал пустырь с зарослями лозы и ольшаника. Через заросли пробивался ручей, который вытекал из леса, начинавшегося сразу же за шоссе. Лес обступал деревню с трех сторон и только на западе отходил чуть дальше, километра на два-три, уступив место песчаному неурожайному полю, над которым в ветреные дни поднимались тучи пыли.

Даник хорошо видел кусок шоссе и мост через речку. Вскоре перестали рваться снаряды, шоссе опустело. В деревне тоже было пусто и тихо. Вдоль ручья, под прикрытием ольшаника, отступали пехотинцы; они шли по одному, по два, перебежками, согнувшись, хотя никто по ним не стрелял. Война на минуту затихла. Но от этого еще страшнее стало и Данику на груше и женщинам в яме. Саша без слов тянула колыбельную. Малышка отрывалась от пустой груди и кричала: она хотела есть. Ее крик пугал женщин, как будто он мог накликать беду. Поэтому все, даже дети соседки, кто как мог, успокаивали ее — укачивали, пели ей «кота». Они забывали о том, что Ленке всего два месяца и никакая колыбельная ее не успокоит, молоко — вот что ей было нужно.

Через мост прошел грузовик и, свернув в кусты, остановился. Из кузова выскочили красноармейцы, потащили к мосту ящик, засуетились.

«Взорвать мост хотят», — понял Даник и с детским любопытством и нетерпением стал ждать взрыва, прикидывая, может ли долететь до него осколок. Вдруг за мостом раздался стрекот, и из-за поворота шоссе выскочили мотоциклисты. Даник понял, что это немцы, только тогда, когда двое из них, почти достигнув моста, как-то странно перекувырнулись, а один мотоцикл скатился по насыпи в речку, и там все продолжали вертеться его колеса, разгоняя кругами воду. Даник пулей слетел с груши, крикнул в убежище: «Немцы!» — и снова полез на грушу.

Он услышал, как вскрикнула Саша. С ребенком на руках она бросилась к выходу.

Поля и соседка вцепились в нее, не пускали. Заплакали дети.

— Куда ты теперь убежишь? Куда кинешься? Хочешь, чтобы застрелили?

То ли это страшное слово, то ли частые выстрелы, щелкавшие теперь уже довольно громко, заставили Сашу изменить свое намерение; она снова забилась в угол. Трясясь всем телом, прижалась к влажной земле. Она видела их перед собою, немцев. Перед ее глазами снова, как уже не раз, встал тот, что вел ее на расстрел. Каждая черточка его лица врезалась ей в память. Молодой, даже красивый, с приветливой улыбкой… Теперь, когда она знает, что он вел их на расстрел, от этой улыбки леденеет кровь. Как он мог так улыбаться! А за ним стоит тот, второй, что сказал: «Курт, дэн зойглинг дарфст ду нихт эршиссен…» Теперь Саша точно знает смысл этих слов: «Курт, ребенка можешь не убивать». И вот он опять стоит, опять произносит эти страшные слова, показывая пальцем на Ленку и пряча лицо… Саше страшно, но ей очень хочется увидеть это лицо. Она напряженно вглядывается в пустоту. В ее больном воображении встает нечеловеческая образина, жуткая, обросшая звериной шерстью. Во время коротких приступов этой непонятной болезни, которая тянется почти месяц, ей никогда не является третий немец, тот, что первым вышел из лесу и что побледнел, когда «герр лейтенант» приказал их расстрелять. Этого она вспоминала, только когда голова была ясная, когда рассказывала кому-нибудь об ужасной встрече в лесу. Тогда вспоминалось все до мелочей. Только лица того, который сказал: «Ребенка можешь не убивать», Саша никак не могла вспомнить, поэтому во время припадков он стоял перед ней, безликий и оттого еще более страшный. Вот и сейчас ей показалось, что его нечеловечья мохнатая рука тянется к Ленке. Саша закрыла глаза и закричала: