Тревога - [30]

— Крепко стоит Муминов за председателя, но не горюй. Есть у нас еще один козырь — трубы. — И, уже прощаясь, добавил: — Главное — осторожность!

Это-то Равшан знает получше Джамалова. Пусть он малограмотный, зато опыт у него многолетний. И опыт подсказывает: если уж вмешивается первый секретарь райкома — будь осторожен до предела.

Впрочем, в последние годы жизнь так переменилась, что даже опыт Равшан-Палвана, повидавшего стольких руководителей и побывавшего в таких переделках, многого не в состоянии объяснить. Ведь давно ли было: чуть не первыми людьми в районе считались прокурор да начальник МВД. И как только на эти посты приходили новые люди, Равшан спешил с ними познакомиться. Так было и с Джамаловым. Правда, Джамалов всегда держал это знакомство в секрете, и похвастаться им было невозможно. Но сейчас даже Джамалов что-то потускнел… Сложно и трудно стало жить! Вот, к примеру, он сам, Палван: раньше его слово было законом в кишлаке. Нужно было осадить неугодного, — стоило только прикрикнуть: «Замолчи, прихвостень врага народа!» — и тот замолкал, надолго замолкал. А теперь уже не прикрикнешь. Ну, Палван и не пробует. Он все-таки догадывается, что и как изменилось вокруг. И даже помнит время, когда это все началось. В тот день, в сентябре 1953 года, он сидел вот тут же, на супе. Конечно, не один — кругом полно гостей. Кто-то включил репродуктор. Передавали сообщение о сентябрьском Пленуме ЦК партии. Равшан подошел, стал слушать. То понимал, о чем говорят, то вдруг переставал понимать, но в глубине сознания родилась и нарастала тревожная мысль: «Осторожно! Что-то новое начинается, не совсем понятное, но угрожающее…»

И он перестроился, как сумел, — стал осторожным до крайности. И еще целых пять лет, с помощью влиятельных друзей и многочисленных родственников, не выпускал узду из рук. Если бы сильно захотел, не выпускал бы и дольше. Но те изменения, что начались с памятного сентябрьского дня, вдруг пошли быстрее, глубже.

Раньше председатель знал одно: выполнить план по сдаче хлопка. Какими средствами и способами — никого не интересовало. А теперь явилось новое, грозное слово: «себестоимость». И еще груда таких, что и не запомнить: «хозрасчет», «доходность», «комплексное развитие всех отраслей»… Тьфу! Даже не выговоришь. А главное — люди в колхозе стали совсем не те, что прежде. Теперь Равшан, идя на общее собрание, волновался едва ли не больше, чем перед поездкой к районному начальству. Подумать только! Давно ли он чувствовал себя на трибуне собрания, словно на своем собственном дворе. И все стали грамотные, храбрые, говорят, что думают! И председатель для них не указ.

В то время Палван немного притих, затаился, начал приглядываться. Наконец года два назад решился: сам намекнул об уходе с поста председателя и о выдвижении агронома Мутала Каримова. Понял: все равно снимут. И неспроста назвал Мутала: он заметил, что секретарь райкома Муминов, приезжая в колхоз, охотно беседует с молодым агрономом. Равшан считал, что поступает мудро и дальновидно: и секретарю райкома угождает и в кишлаке сможет сохранить все по-старому, оставаясь заместителем председателя. Казалось, как же иначе? Ведь он сам вырастил, поднял Мутала, все равно что отец ему. Мог ли он тогда думать… Эх, сам виноват! Выпустил из рук узду — не хнычь, что конь не слушается.

Правда, первое время Мутал еще прислушивался к его советам. Но только первое время. Скоро все научились обходиться без Равшана, и бывший председатель остался не у дел, точно щепка, выкинутая волнами на берег. И это он, который десять лет был здесь полновластным хозяином!

Нет, он, Палван, совсем не глуп и сейчас вовсе не мечтает снова сделаться председателем. Но и не намерен оставаться под пятой этого мальчишки, которого сам же поднял. Желание у него скромное: сбросить Мутала и поставить на его место другого, который считался бы с ним, почитал, слушался бы его советов. И помнил бы всегда, кому обязан. Не забывал бы… Э, бренный мир!

Тяжело перевалившись, Палван снова потянулся к бутылке, но тут послышалось знакомое тарахтенье машины. Заскрипели натруженные тормоза, раздался сиплый голос Латифа:

— Эй! Дома дядя?

— Отдыхает, — отозвалась хозяйка. — Иди, он в саду.

— А поесть чего-нибудь? В животе бубны грохочут!

Равшан приподнялся, раздвинул ветви, при слабом свете из окон разглядел, что Латиф приехал не один, с ним Султан. Выругался про себя: «Ну что за глупец! Взрослый мужчина, отец семейства… Нашел кого привезти в такое время! А если кто видел?»

Заткнув горлышко пробкой, Равшан сунул бутылку под ковер. Нечего им знать! Стопку кинул через плечо в арык, она не долетела — ударилась о дерево, разбилась вдребезги.

— Все спокойно, дядя? — спросил, подходя, Латиф.

— Все. Лезьте-ка сюда.

Латиф с ногами взобрался на супу, на почетное место, отпечатав на атласном одеяле след пыльной подошвы.

— Говорят, угощение вот-вот подоспеет. — Он скосил глаза на осколки разбитой стопки… — А как насчет «живой воды»?

Равшан не ответил, он разглядывал Султана, Тот был одет в гимнастерку с оторванными пуговицами на вороте, старые армейские брюки, на ногах — грязные кирзовые сапоги. В бесцветных глазах — невиданная прежде покорность судьбе. Только запыленные густые волосы, выбившиеся из-под тюбетейки, напоминали прежнего Султана, бесшабашного шофера.