Тревога - [14]

— А когда ты захочешь?

— Когда все сядут за стол…

Этого уже никто выдержать не мог. Увидав, что кругом хохочут, Павлик тоже засмеялся, но только из вежливости.

Вика быстро нагнулась и поцеловала его в щеку. Слава этого не заметил, он изнемогал от смеха. Он повалился на землю и вопил:

— Ребята, давайте ляжем за стол…

Он веером разложил на песке размякшие брикеты. Каждый подхватил по штуке и потом бежал вдогонку за Гришей, который стал уводить их со станции — туда, где по обе стороны железной дороги тянулся молодой сосновый лес. Гриша почему-то не дурил и не оборачивался даже. А они покорно бежали за ним по жаре и подняли головы только тогда, когда все разом шагнули в тень.

Береза, громаднейшая, прямая и такая белая, как будто земля поила ее молоком, стояла одна на краю молодого пепельного сосняка.

Пораскинув руки и запрокинув лица, они долго стояли в зеленой прохладе.

Капельки таинственного вещества, которыми моросит в жаркий день под лиственными деревьями, остро покалывали кожу. Жар разгоряченных тел выходил, казалось, только лицами. Упоительно было чувствовать медленное их остывание.

Под березой были старые шпалы.

В молчании залезли они на складницу шпал и уселись лицом к насыпи, по которой бежали голубые от неба рельсы.

Люди взрослые в подобных случаях философствуют.

Эти молчали.

Были они и разные и равные.

На станции громыхнуло коротко и зло, словно кто-то решительный одним движением опорожнил мешок с железом, а потом уже знакомо затюхал паровоз. Ленька повторял за ним каждое «тюх».

Паровоз проскочил с такой быстротой, что они успели заметить лишь, как бешено отпихивается он от состава свирепыми красными локтями, а вагоны спокойно курлычут и дают себя рассмотреть.

В открытых окнах были люди.

Ребята как увидели первого человека, так ему и замахали. Человек ответил, и тогда, уже не закрывая ртов, вся орава вопила, махала руками, болтала ногами..

Дальний поезд шел вечность.

Стояли в окнах люди, но… Но не все окна отвечали на привет. Нe все…

Еще стремительнее, чем паровоз, ускользал, уменьшаясь, последний вагон. Потом исчез, потянув за собою и эти неопытные души, отметив каждую тоской по неясному.

Уходящие поезда всегда манят вдаль, но мало кто знает, что надо ему в той дали.

— Без багажного — шестнадцать, — сказал Слава.

Вика шепотом сказала брату:

— А все-таки свинство, что мы ни разу не написали бабушке.

Гриша соскочил со складницы, отряхнул брюки, подошел к Павлику, спросил:

— Хочешь, ссажу?

Павлик благодарно мотнул головой.

Все постепенно задвигались, а вид у них был как у людей в кинозале, когда зажигается свет и никому ни двигаться, ни смотреть друг на друга неохота.

За чертою тени солнце стояло слепящим валом. Казалось, что ни подсунь — оплавится и заблестит. Светились стеклянно сухие стебли травы. Песок блестел, как молотое стекло.

— Э-ээ! — крикнул Гриша, выразив воплем этим общую жажду немедленно жить. Жить сломя голову, вкусно, весело и, главное, поскорей. — А ну, гони монету, а то закроется ларек!

— У меня ни копеечки! — весело выкрикнул Павлик. Гриша беззаботно махнул рукой и полез в карман.

— Твое дело маленькое… для тебя — наскребем! Во! На три брикета уже есть!

Вика нырнула рукой в круглый карман, пришитый низко на юбке, разжала ладонь и объявила:

— О, у нас целое состояние!

Слава молниеносно оценил ситуацию и подумал: «А ведь у меня сегодня денег могло и не быть».

Думая так, он стоял в отцовской позе, глубоко загнав обе руки в карманы. Лицо его было озабоченно.

— Ты чего? — спросил Гриша. — Нет так нет, в другой раз ты заплатишь…

«Фик с маслом», — мысленно ответил Слава и обаятельно улыбнулся.

Гриша взял у Вики бумажный рубль и уже хотел бежать, но перед ним очутился Леня. О своем финансовом положении он заявил, подняв обе руки пухлыми ладонями вверх.

— Ты тоже хочешь эскимо?

— Два, — твердо ответил Леня.

Гришка дал по каждой ладошке щелчка и понесся к вокзалу.

Весь обратный путь Гриша развлекал компанию невероятными историями про дачников, которые жили у них в прошлом, поза- и позапозапрошлом году.

Слава слушал его рассеянно, потому что готовился спросить у Вики, что такое муфлон, но так, чтобы другие не услышали. Это слово с первого дня не давало покоя, оно грызло и угнетало, приобретая все более таинственный смысл.

У Славы колотилось сердце, когда Гришка на минуту замолкал, и он, идя рядом с Викой, готов был уже спросить, но всякий раз что-нибудь да мешало, и Слава никак не мог освободиться от пытки неравенства, которое ощущал в присутствии брата и сестры. Как часто он с горечью думал: «Я ведь все запоминаю с ходу. Мне бы только узнать, откуда они столько чего знают. Не сами ведь, кто-то им помогал. А теперь, конечно, им легко!»

Но разве Гришку возможно остановить? Он говорил и говорил, и по его рассказам выходило, что дачу у них снимают всегда сволочи, вроде того, который при луне ягоды крал; кретины, вроде того, который кота в авоське бил; или психопатки, приезжающие из Ленинграда с кудрявыми собачками, а то еще с какими-то волнистыми попугайчиками. Слава тихо завидовал даже тому, что в Гришкином доме поселяются такие типы, а для собственного утешения вслух говорил: «И все-то он врет!» Но когда Гриша называл имена собак, не поверить никто не мог. Пес по имени Шах, сучка — Психея. Вот этого, по мнению Славы, даже Гришка-лгун выдумать не мог.