Третья штанина - [12]

– Ты же нажрешься опять как свинья и опозоришься.

И вышел из кабинета. Хотя в этом был какой-то стиль.

Я стоял и думал, что бы все это могло значить? Потом присел. Вообще-то, отцу вроде нравилось то, что я писал, – я всегда давал ему читать. Это последние три года отец работал в Газпроме, из-за денег, а не для собственного удовольствия, до этого он двадцать лет был журналистом, и у него были даже очень интересные, на мой взгляд, газетные материалы, то есть он имел ко всему этому отношение плюс был филологом по образованию. А еще это была одна из возможностей сблизиться с ним, вот почему я всегда давал ему свою писанину. Через пять минут отец вернулся и сказал:

– Я сейчас звонил Ольге, редактору.

– Зачем?

– Похвастаться хотел. Дашь интервью им в «Кузбасс», – это было скорее утверждение, чем вопрос.

– Ладно, дам.

(Гм… Интересный вопрос. Знаете ли… благодаря писательству ты как бы можешь делать с миром все, что тебе хочется, все, что тебе угодно. Это своего рода Игра. Ты можешь играть со всем сущим, как ребенок играет с утятами в ванной. Вот что это такое…)

* * *

В аэропорту пиво стоило дорого, но я купил-таки баночку «Сибирской короны», чтобы освежиться. Считай, все равно изначально я должен был ехать в купе, поездом, а тогда бы уж точно пропил тысячерублевую купюру (и несколько сотенных), которую дал мне с собой отец, за двое с лишним суток пути. Но получилось так, что я летел на самолете. Самолетом билет до Москвы и обратно стоил семь тысяч с лишним, а на поезде в купе около двенадцати. Вот и вся математика, поэтому премия, конечно, согласилась оплатить самолет.

Я немного подустал праздновать. Присел, поставил сумку, глотнул пива. Ожидание. Я не летал с детства, в пять лет был на Черном море.

Рейс задерживали, все походило на взрослую жизнь. Зал ожидания, ожидание полета в другой город, усталость от праздника, ожидание еще большего праздника, ожидание новой жизни. Я как бы официально теперь стал писателем, во всяком случае, для самого себя.

Последняя неделя вертелась у меня в голове осколками мозаики. Сначала мы выпили прямо в институте с Женей Лахановым, я прищемил палец дверью туалета. Потом пошел на мастерство, мы разминались, ходили по аудитории, махали руками, разогревая мышцы, боль была невыносимая, ноготь мой потемнел. Я остановился и пошел к двери. Басалаев спросил, куда это я собрался? Я показал ему средний палец. Палец был неестественно изогнут, прищемил я его дай бог. Басалаев чуть язык не проглотил, он сперва подумал, что я просто показываю ему жест, посылаю его вот так запросто, а не демонстрирую ему увечье. Потом я долго в туалете поливал палец холодной водой. Потом мы еще пили с Женей в гостях у его друга, но я сквозь опьянение все равно чувствовал боль, и мне казалось, что я теряю сознание от этой боли. Когда мы шли в травмпункт ночью по улице, от нас чего-то хотели гопники, но, как только увидели мой палец, решили, что мне достаточно страданий и без них, стрельнули пару сигарет и отвалили. Врач только сделал одно движение, хрустнув пальцем, и вернул кость на место. Потом проткнул ноготь иголкой, надавил, выпустил кровь из-под ногтя, и боль чуть-чуть отпустила.

Я курил, когда наконец-то объявили рейс на Москву. Все люди стали подходить к выходу. Подъехал специальный автобус, который довозит до самолета. Действительно, все совсем как настоящее.

Я бросил окурок, взял сумку поудобнее, сдвинулся с места, а Игорь так и остался стоять, лежать, прыгать где-то у себя в маленьком и безумном мире, он мой главный литературный друг, можно сказать. Мне было семнадцать, а ему девятнадцать, когда мы собирались начать борьбу со всеми местными Союзами писателей, с этими стариками поэтами, правящими у нас в области, собирались посылать их в жопу и показывать, что мы пришли, что мы лучше. Мы мечтали писать стихи – бросать бомбы, завоевывать женщин, создавать литературный процесс, только я не очень представлял себе, как это будет происходить, честно говоря. Так и прошло два года.

Несколько дней назад мы со Сперанским пришли к Игорю. Решили остаться у него на ночь, посидеть, поболтать о литературе, поболтать о сексе и литературе, выпить, раз тут такое дело. Игорь говорил, что я должен запечатлеть все это, наш с ним персональный поэтический Задрищенск, да, соглашался я, должен и сделаю, и все шло нормально, пока у нас не закончились выпивка и деньги. А потом Игорь пошел просить на пиво у своей мамы и Тани. Потом вернулся, сказал:

– Денег, говорят, нет.

– Да ладно, не надо уже, – сказал Сперанский.

– Успокойся, – добавил я, – перестань, так посидим, сигареты еще есть.

Но Игорь сказал:

– Нет. Слушай. Я сказал: сейчас все будет, – и вышел.

Мы сидели со Сперанским у Игоря в комнате, смотрели друг на друга, чувствуя приближение конца света, извержения вулкана. У меня было чувство, что я и Сперанский сидим на этом самом вулкане-унитазе, и он начинает пульсировать, дерьмом уже запахло, и вот-вот ударит. Надо было удирать с горящего корабля. Но было уже поздно, ночь, транспорт не ходит, и вот раздалось.

Игорь заорал в соседней комнате:

– Таня! Где твоя сумочка! Я знаю, что ты получила стипендию! Говори, где твоя сумочка?!