Третья рота - [77]

И вот вошёл товарищ Сталин.

Все смотрели на него как на божество, а когда т. Сталин что-то спросил, Кулик, как школяр, поднял руку, и я видел, как под столом от подхалимского восторга мелко тряслась его левая нога…

Мне и Пилипенко очень хотелось есть, а может, это из-за какой-то подсознательной бравады, но мы с ним вполуха слушали тов. Сталина, потому что пили чай и поглощали бутерброды с колбасой.

И всё же меня навеки поразили слова человека, в образе которого мы видели партию, народ. Он воплощал в себе для нас всё, и природу нашу, которую народ изменял своим героическим трудом, и благодаря этому изменялся сам, и самое святое в мире — Отчизну:

— Я получаю письма от всего Советского Союза, в которых мне пишут следующее: «Зачем развивать национальные культуры? Не лучше ли делать на общепринятом языке (подразумевается под этим русский)», — говорит т. Сталин. — Всё это глупости. Только при полном и всемерном развитии национальных культур мы придём к культуре интернациональной. Иного пути нет и не может быть.

Эти слова нашего вождя, как золотой маяк, светили мне в тёмные ночи моих колебаний в вопросах языка, в моей бесконечной муке и тревоге за душу моего народа, за украинский язык, и эти колебания до сих пор потрясают меня, и я не сплю ночами и всё думаю, думаю…

Я считаю неверным утверждение товарища Кириченко (он сказал это на приёме украинских писателей в ЦК КПУ, когда работал на Украине): «Украина — не Болгария».

Да, Украина — не Болгария, но Украина и украинский народ не давали права ни Корнейчуку, ни Белодеду[66] говорить, что украинцы — двуязычная нация.

Моё сердце обливается кровью от возмущения и гнева на этих людей.

Ну пусть т. Кириченко ошибается!

Но ни Корнейчук, ни Белодед не «ошибаются», они это говорили потому, что сами двуязычны и навязали это украинскому 45-миллионному народу бюрократическим путём, если не сказать хуже, расписывались за бессмертие, перед которым они — всего лишь прах!

Да, Украина — не Болгария.

В Болгарии болгарский язык не испытал судьбы украинского, хотя турки и пытались сжить его со света… Но русское самодержавие, взяв себе в помощь страшного сообщника — православие, довело наш народ до того (почти за 300 лет), что он забыл своё имя (нам даже в церквях запрещали молиться на своём языке, не говоря уж про школы), и когда спрашивали украинцев, кто они, то у всех был один страшный ответ: «Мы — православные».

И вот теперь великодержавные шовинисты всех мастей берут себе в союзники русский язык, чтобы ассимилировать наш народ в русской культуре.

Неужели это нужно великому, святому и благородному русскому народу («Повинную голову и меч не сечёт», «Лежачего не бьют»)?

Нет! Русский народ не акула, а наш великий брат, и не зря советский Рылеев — прекрасный русский поэт Прокофьев — выступил в журнале «Огонёк» в защиту украинского языка, как перед этим товарищ Сафронов — также один из лучших сынов братского русского народа — ответил на крик моего сердца, когда он был на Украине, на «Любіть Україну» он благородно и мужественно ответил:

— Люби Украину!

Вот истинные сыны России, а их семьдесят, если не больше, миллионов, и все они так думают, и все они любят Украину святой братской любовью, и вера в это рассеивает ночь в моей душе, и в ней встаёт залитый слезами рассвета день, потому что есть у нас великий союзник, и он не отдаст на поругание наш украинский язык всяким

Воробьевым и белодедам. Я твёрдо верю в это, как верю в бессмертие моего народа, которому молюсь, как когда-то молился богу.

После Москвы меня с группой товарищей послали в Ленинград. Нашу бригаду возглавлял Микитенко[67].

В гостинице мне дали общий номер с Микитенко.

Был выходной день, и мы должны были пойти в Эрмитаж.

Ко мне пришла знакомая, которая понравилась Микитенко, и он пригласил её в свою комнату. Через несколько минут она, возмущённая, вышла из комнаты, а за ней — он, красный и злой.

Микитенко мне:

— Ты идёшь в Эрмитаж?

Я:

— Ко мне пришла знакомая, и в Эрмитаж я пойду позже.

Микитенко вышел и сердито хлопнул дверью.

Потом, после Эрмитажа (я не ходил), мы обедали в ресторане гостиницы, и Микитенко набросился на меня при товарищах, стал читать нотацию:

— Какой ты делегат!

И перейдя на русский язык:

— Когда приедем на Украину, мы тебя в дугу согнём!

Я возмутился и страшно оскорбил Микитенко, обозвав его «вождём» с добавлением дурнопахнущего эпитета. Он покраснел от злости, бросил ложку и перестал есть. Сидел и думал. Долго думал. А потом говорит:

— Давай помиримся. — И протягивает мне руку.

А когда вернулись на Украину, началось избиение.

Я стал писать поэму «Мазепа». Отрывок из неё — вернее, её начало — я послал в журнал «Життя й Революция», «Мазепу» напечатали, но с пометкой, что это не отрывок, а поэма!

Образ был ещё только эмбрионом, а меня даже за эмбрион стали бить. И возглавляли это избиение Микитенко и Кулик.

Результатом такого избиения стал сборник стихов «Сердце», в котором я, гиперболизируя образ поэта, описывал, как он, приходя по ночам пьяным, избивает свою белокурую жену, одним словом, разлагается, забыв о заводском окружении, из которого вышел.