Третья молодость - [53]

Несколько раньше умерла тетка Стаха, сестра моей бабушки по мужской линии. Ее квартиру, комнату с кухней, выкупил Ежи. То есть заплатил за нее, и тетка завещала квартиру ему. Ясное дело, еще при жизни. Она умерла, когда Ежи находился в Алжире, и в квартире после развода поселился Роберт. Он и отремонтировал эти апартаменты. Вполне бескорыстно. Но, едва закончив ремонт, он женился на Зосе и переехал в Прутков.

В детали грустных и мрачных событий я пускаться не намерена, однако коротко необходимо о них сообщить, иначе легко запутаться Приблизительно в это же время умер мой отец. Скончался дома, за четверть часа, в объятиях любимой жены – «скорая» опоздала. После смерти, вернув мне пинцет, отец сумел восстановить мир и согласие в семье.

Тетка Стаха оставила в наследство двенадцать бонов по тысяче злотых, ежеквартально подлежащих розыгрышу. Получили их по наследству трое племянников: тетя Ядя, мой отец и дядя Юрек. Хранил все боны отец, обожавший проверять результаты розыгрышей. Он ходил на почту, сравнивал номера и пребывал в полном упоении. После его смерти обнаружилось, что никто представления не имеет, где он хранил боны.

Кроме матери, Люцины и меня на Аллею Независимости пришла тетя Ядя. Мы сидели на кухне, пытаясь отыскать бумаги, необходимые для похорон, и вдруг вспомнили про боны. Мать разнервничалась, по очереди принесла все ящики из стола, мы просмотрели – безрезультатно. Отцу после первого инсульта всякое могло прийти в голову. Он или спрятал бумаги или вообще потерял. Люцина упрекнула – не следовало доверять ему бумаги, тетя Ядя со слезами на глазах оправдывалась – не хотела его огорчать. А бонов нет как нет. Сумма в двенадцать тысяч, разумеется, не столь велика, но имелись дополнительные аспекты. Моя мать мрачно выдвинула аргумент: ее, мол, не замедлят обвинить в присвоении. Ни тетя Ядя, ни дядя Юрек и не напомнили бы о бонах никогда, однако мать не желала нести груз подозрений.

Тетя Ядя уехала домой, но пропажа бонов нам покоя не давала. Мы, уже втроем, перешли в комнату. Меня разозлила эта очередная семейная история, и я снова перебрала все содержимое письменного стола, бумажку за бумажкой. Обнаружилось множество удивительных вещей, в том числе четыре отцовские челюсти и довоенная косметическая шкатулочка с танцующей гуральской парой на крышке и вделанным внутри зеркальцем. Я растрогалась при виде вещи, которую помнила еще с детства. Бонов, однако, не было. Поискала еще кое-где – без толку. Я пообещала матери как-нибудь всерьез заняться поисками и отправилась домой.

Люцина ночевала в квартире моих родителей, и об открытии я знаю по ее рассказу. Открытие так ее потрясло, что, похоже, она ничего не приукрасила. Ночью без всякой необходимости Люцина проснулась, встала, извлекла из ящика эту довоенную шкатулку и, не размышляя, принялась портить вещь. Маникюрными инструментами она попыталась извлечь зеркальце, даже не предполагая, что зеркальце выдвигается. Никакой определенной мысли у нее не было. Она ободрала немного деревянную рамку, зеркальце вдруг сдвинулось, и из-под него выпали пропавшие боны.

А через несколько недель после похорон мне приснился отец. Уважая чувства читателей, я не рассказывала своих снов, но на сей раз отступаю от правила.

Мы встретились где-то на лоне природы. Отец выглядел превосходно, а я удивилась, поскольку четко помнила – он умер. Спрашивать, как он тут очутился, вроде бы неуместно, а потому я что-то неуверенно пробормотала. Отец сам все объяснил.

– Послушай, – слегка замялся он, – мне разрешили навестить семью...

Получалось, чуть ли не за хорошее поведение. Я поняла – можно и спросить кое о чем.

– Пап, как ты там? Отец просиял.

– Ах, если бы ты видела! – с безграничным восхищением сказал он. – Какая тут рыба!..

На рыбе сон кончился, а я убедилась навсегда: отец на том свете счастлив.

* * *

В какой-то момент, несколько раньше, нас начал развлекать младший сын Марека, Славек. Тут самое время вспомнить о книге «Дикий белок».

Книга появилась во многом под влиянием Марека. Однако это вовсе не значит, что он вдохновлял меня писать. Напротив, вдохновлял на любые другие почины – например, сделать генеральную уборку, следить за прической, заняться общественной деятельностью и так далее. Нет, я неточно говорю, не вдохновлял, а осуждал отсутствие энтузиазма ко всем этим сферам деятельности и стремился всячески искоренять мою незаинтересованность.

Я уже более или менее ориентировалась в его проповедях и считала: кое-что можно оставить и для харцеров младшего возраста. Переводить через улицу старушек, носить им покупки, чинить замки в квартирах пенсионеров и писать им же заявления – все это как-то, честно говоря, не вызывало у меня восторга, и я согласна, чтобы меня за это осудили. Даже публично. Я предпочитала писать книги. Не говорю уже о чтении – каждый, в конце концов, имеет право на дурацкие увлечения.

«Дикий белок» – результат Марековой страсти к критике. На похвалы он скупился как Гарпагон, а все плохое вызывало в нем гейзеры осуждения. Сама я наверняка не обратила бы внимания на разные идиотизмы, а он ловил их с талантом. К тому же Марек отличался обостренным чувством катастрофизма и дважды убедил меня в конце света. Один раз он спрогнозировал его в семьдесят втором году, а второй раз попозже, не помню когда. Продукты, продаваемые в магазинах, уже давно должны были отравить все человечество, а страна пока что не превратилась в бесплодную пустыню только по недосмотру или по ошибке.