Третья Мировая Игра - [2]

Выслушал меня Васька и аж кулаками захрустел.

— Эх, твою мать!

Васька три раза в игроки записаться хотел — не принимают. Плоскостопие, говорят. Какое там плоскостопие, целыми стогами парень ворочает, весной за один день без передыха весь свой надел вспахивает! Нет, не хотят. Оттого, что неправда кругом: берут по знакомству зятьев-кумовьев, а те потом в решающий момент как щепки под неприятелем разлетаются. В игроках-то, конечно, почетно покрасоваться. А как до дела — шиш. У границы какое позорище вышло! Сторожевой отряд смяли, словно ножом масло проткнули. Даже строй не нарушили. Эх, ладно, все еще впереди.

Ваську расстроенного из саней высадил и к себе поворачиваю. Налево, на пригорок, и вон он, третий дом, — наш.

Жучка залаяла, издалека хозяина чует. Вышел отец. Гремит щеколдой, отпирает ворота.

— Что немцы, Миша? Идут?

— Идут, папаша, идут.

— Мда…

Помню, давно еще отец, как будто забывшись, игру «футболом» назвал; а когда я, малец, спросил, что это за футбол такой, — отмахнулся. Рано тебе, говорит, в свое время узнаешь, а пока иди и лишнего не болтай. Скрытничает папаша, и дед наш, Егор Евгеньич, пусть земля ему будет пухом, тоже скрытничал, пока жив был. Это я давно приметил. Скрытность эта в нашей семье от прапрадеда повелась. Прапрадед мой, Игорь Сергеевич, судя по всему, непростой человек был. В самой Москве жил и в глуши нашей не случайно поселился, а как будто убежал сюда, спрятался от кого-то. Портрет его у нас в гостиной висит. Голова лысая, смотрит испытующе, с прищуром. Как будто сказать чего-то собирается, но сам себя сдерживает. И папаша, я замечал, точно так же смотрит иногда на меня украдкой, будто оценивает, а потом отворачивается.

— Ставь лошадь. Мать блинов напекла.

Вот я и дома. Покой и порядок.

Теплая изба, блины с колбасами и салом, вечерняя газета под лампой, неспешные разговоры. А все равно тоскливо мне здесь. Уехать хочу. В сентябре мне исполнилось девятнадцать, через два года можно счастья попробовать, в Университет поступать. Несколько месяцев до совершеннолетия не хватит, но они, говорят, маленький недобор прощают. Мамаша меня отговаривает. Куда, говорит, ты же старший сын, наследник, на кого хозяйство бросишь? Как это на кого? На Николку, ему скоро шестнадцать стукнет, вот тебе и работник, и наследник. А меня как будто магнитом в Москву тянет. Так бы и ушел туда за обозом прямо пешком. Отец тоже противится, но без строгости. Я, говорит, сам тебя всему научу, когда совершеннолетие твое исполнится. Но я вижу, что втайне папаша и сам хочет, чтобы я в Москву поехал и в Университет поступил, гордиться он этим будет. Непростая семья наша, про это и в деревне нет-нет, да и шепнут. А нам-то что? Законов мы не нарушаем, живем себе помаленьку, землю пашем. А все, что болтают, так и пусть себе болтают.

Сели за стол, мамаша подала стопку блинов, полотенцем укрытую. Сковорода жареного сала на подставке шкворчит, тут же колбасы, сметана, соленья-варенья всякие. На лавках соседи сидят. Самые нетерпеливые уже пришли. Семен Борисович, учитель наш, старинный папашин товарищ, тоже здесь. Семен Борисович начальную школу в нашей деревне отстоял, когда районные власти укрупнение затеяли и прикрыть ее хотели. До второго класса детишки у нас учатся, а уж в пятилетку в Вельяминово ходят.

Соседи встают, здороваются. Обычай такой — если кто игру посмотрел, все к нему в гости валят, порасспросить, поговорить. Особенно сейчас, когда положение обострилось и немцы новое наступление затеяли.

Гости благодарят, но к столу пока не идут, ждут общего чаю и моего рассказа. Хороший рассказ об игре дорогого стоит, его потом со всяким враньем и прибаутками дальше передадут, и еще дальше, и так по всей деревне и всей округе. Старосту Петра Максимовича до сих пор на все свадьбы зовут, чтобы он еще раз про игру с турками и про взятие Измаила рассказал, хоть и было это чуть ли не сто лет тому назад, и рассказы его все от мала до велика давно наизусть знают, самому престарелому Петру Максимовичу в нужных местах хором подсказывают.

Новые люди подходят, приносят к столу гостинцы, усаживаются. Наконец мать ставит самовар и обносит гостей чашками. Начинаю рассказ. Сначала, как положено, про дорогу, про город, про цены на базаре. Потом уж, когда нетерпение разогреется, — про игру. Часа два рта не закрывал, четыре чашки мятного чаю от хрипоты выпил. Все в красках описал: и как немцы строем идут, и как князь Александр Данилович встретить их готовится, и лучшие моменты, что из других игр показаны были, и что наши и немцы в интервью говорили, и какие догадки обозреватели строят.

Выслушали меня, помолчали. Отец, вижу, рассказом доволен, бороду пощипывает, исподлобья оглядывает гостей.

— Ох, Мишка, быть тебе обозревателем! — это сосед, Яков Модестович, тишину нарушил. — Прямо соловьем поет, а, мужики?

Тут остальные загалдели, головами одобрительно кивают, переглядываются. Семен Борисович еще раз все подробности расспрашивает — во что немцы одеты, дружно ли катят, не дают ли мячу в ямах застрять, как тренер себя ведет, не нервничает ли. Все выспросил, длинный взгляд на отца кинул.