Третья истина - [224]

Нюра посмотрела на нее с подозрением, но сразу сбавила тон:

— Соседи болтали, вроде как в деревню с женой подался. На Юга, кажись.

— Это Амалия Карловна, жена? Простила его все-таки? — обрадовалась за дядю Саша.

— Этого я уж знать не знаю, Амалия или Розалия…

— Все-таки, — настаивала Саша, — может, он хоть что-то оставил? — она так уже настроила себя на разговор с дядей о Виконтовом родственнике, что не могла смириться с тем, что ей нет от Семена даже крохотной записочки, что-то проясняющей. — Ну не может же быть, чтоб ничего! Вы ничего не находили?

Она не то, чтобы верила, будто действительно что-то есть, просто было ясно: как только она повернется к этой женщине спиной и уйдет, делать дальше будет нечего. Но женщина осеклась и посмотрела на нее с испугом.

— Иди к черту! Ничего я не находила. А тебе, откуда известно? Твоя что ли, цацка? Чего ты на меня вылупилась, как икона Богородицы?

Саша молча смотрела на женщину. Она ничего не знала ни о какой «цацке». Она надеялась на письмо. Нюрка неловко затопталась на месте:

— Тебя как, сказала, звать-то?

Саша тихо, вновь во что-то поверив, напомнила: «Александра».

— Ладно. Было, вроде, чего-то… Мне чужого вовек не надо! Твое — так бери, черт с тобой! — Нюрка метнулась на мгновенье вглубь коморки и вернулась с зажатой в кулаке цепочкой. В другой руке она держала надорванный конверт. Саша схватилась за него, не обращая внимания на цепочку. Но конверт был пуст. Только на месте адреса было написано: «Не прикасаться. Цепь и монеты — племяннице Саше и только ей. Считать завещанием Поля, не сметь преступать. Не пить, ни сейчас, ни потом — в память о нем, лучшем из братьев».

Саша вдруг вспомнила: Семен говорил ей в последний день об оставленных Виконтом золотых вещах. Бедный Симус! Он спрятал вещи в конверт ОТ СЕБЯ. Ждал, что она придет. И не пропил! На глазах у нее выступили слезы. Женщина настойчиво, с видимой досадой, совала ей цепочку:

— Держи — держи, Нюрка не воровка какая-нибудь. Только монет нет — хоть ты меня режь. Была… одна, там, другая… — на жратву сменяла в голодуху. Сала б отрезала — и того сто лет, как нет! А эту — на, бери. Да бери живым манером, говорю, не трави душу.

Саша посмотрела на цепочку. Зачем ей? Зачем ей вообще что-то, когда порвана последняя ниточка, связывающая ее с прошлым? В нем растаяли Александрин и Виконт…Саша и Поль… В настоящем есть только она одна, Александра Шаховская. И ей надо начинать новую жизнь, уже ни на что не надеясь и ни на что не оглядываясь.

Нюрка догнала ее в парадном и насильно вложила в руку цепочку, считая, что ради нее-то и было это посещение:

— Сказала же, забирай, черт тебя дери! На что мне потом по ночам во сне твою перевернутую рожу видеть!

Помогая в этот день в госпитале, куда она пошла вне всяких графиков, прямиком с Лиговки, просто чтобы ни с кем не общаться в школе, Саша все соображала и прикидывала, что ей делать, куда деваться дальше? Будь дядя Север в Питере, можно было бы попросить его дать ей возможность доучиться в какой-нибудь другой школе. Но его уже с полгода, как перевели в Москву. Надо найти работу. В госпитале? Наверное, возьмут, ее хорошо тут знают… А где она будет жить? Нет, надо на завод, попроситься на любую работу и там, наверное, дают место в общежитии. У них в группе многие собираются на завод, но в школе вообще никому ни о чем говорить не хочется. Может, спросить эту женщину, Нюрку, на каком заводе она работает, и попросить помочь? А можно прямо на Шлиссельбургский, там, возможно, опять отправляют на фронт. Саша стрелять, правда, не умеет, ее так и не научили. Она тяжело вздохнула. Но можно было бы сестрой милосердия… Все эти варианты реальные: советская власть не оставит, не должна оставить человека за бортом… Но почему она чувствует себя такой потерянной, как котенок, выброшенный из дома… Котенок? Мгновенно вспомнился Смоленск. Там у котенка была счастливая судьба — он попал в добрые руки. А теперь некому провести рукой по голове, поникшей и взъерошенной, а значит никогда она не почувствует себя дома. Нигде.

Она пришла в коммуну поздно, после отбоя и принялась тихонько собирать все свое небогатое имущество. Деревянного конька, тетрадку со стихами, одежду. Еще не рассвело, а она уже с тючком в руке пробиралась к выходу. Только бы не увидели. Только бы не разговаривать ни с кем, не объясняться. Вдруг она столкнулась лицом к лицу с Илларионом Ипполитовичем: со свойственной ему обязательностью он, дежуривший в ту ночь, обходил здание.

— Санечка, голубушка, куда это вы собрались ни свет ни заря?

— Я… Я ухожу Илларион Ипполитович. Извините, не могу объяснить причину…

— На вас просто лица нет, что случилось? Когда-то вы сочли меня достойным откровенности. Думаю, я не заставил вас в этом раскаяться. Поймите, я не могу вас так отпустить… — учитель снял пенсне, участливо заглянул в глаза. Саше захотелось плакать, но она изо всех сил старалась этого не делать, чтобы не уподобляться Белаховой. Превозмогая себя, коротко объяснила, что в школе оставаться больше не может, с утра пойдет устраиваться на завод. Туда надо пораньше прийти, до смены, да и объяснений здесь, в коммуне она не желает… Саша посмотрела виноватым взглядом на Иллариона Ипполитовича: они оба в этот момент вспомнили его слова о Сашином призвании или, наоборот, «непризвании»… Пусть Илларион Ипполитович ее извинит и отпустит.