Третий рейх - [89]
— Получается, я выиграл, — тупо повторил он.
— Именно так. Могло бы повезти любому другому жителю Штутгарта, но повезло тебе.
— Но повезло мне. Постой, а ты брал номера из телефонного справочника или из своей записной книжки?
— Из своей книжки.
— В таком случае мне не так уж сильно повезло.
Внезапно с голосом Мюллера происходит какая-то метаморфоза. Возникает ощущение, будто я разговариваю с десятилетним ребенком, который то и дело перескакивает с одной темы на другую. Вчера видел Конрада в клубе, сообщает он, как он изменился, правда? Конрад? Откуда мне это знать, если я уже тысячу лет нахожусь в Испании? Похоже, этим летом его наконец прищучили. Прищучили? Ну да, прищучили, окрутили, покорили, взяли в плен. Он влюблен по уши. Конрад? Влюблен по уши? На другом конце провода слышится коротенькое «угу», а затем воцаряется тягостное молчание, словно оба мы понимаем, что наговорили лишнего. Наконец Мюллер сказал: Слон у меня умер. Какой еще слон? Собака, объяснил он и вдруг обрушил на меня каскад звуков, напоминающих хрюканье. Так у него что, свинья была? Или его собака хрюкала, как свинья? До свидания, поспешно попрощался я и положил трубку.
Когда стемнело, я позвонил к администратору и спросил насчет Клариты. Женский голос ответил, что ее нет. Мне послышались недружелюбные нотки. С кем я говорю? Я вдруг заподозрил, что разговариваю с фрау Эльзой, изменившей голос, подобно персонажу какого-нибудь фильма ужасов, действующему среди наполненных кровью бассейнов. Это Нурия, дежурная, ответил голос. Как ваши дела, Нурия? — произнес я по-немецки. Хорошо, спасибо, а ваши? — ответила она тоже по-немецки. Спасибо, прекрасно. Это была не фрау Эльза. От радости я стал кататься по кровати, упал с нее и ушибся. Зарывшись лицом в ковер, я дал волю слезам, накопившимся за день. Потом принял душ, побрился и сел ждать.
Весна сорок четвертого. Я теряю Испанию с Португалией, Италию (кроме Триеста), последний опорный пункт на западном берегу Рейна, Венгрию, Кенигсберг, Данциг, Краков, Бреслау, Познань, Лодзь (к востоку от Одера в моих руках остается только Кольберг), Белград, Сараево, Рагузу (в Югославии удерживаю один Загреб), четыре бронетанковых корпуса, десять пехотных корпусов, четырнадцать воздушных факторов…
23 сентября
С улицы доносится какой-то шум, и я резко просыпаюсь. Сев в постели, прислушиваюсь, но ничего не слышу. Тем не менее ощущение, что меня кто-то окликнул, не проходит. В одних трусах выхожу на балкон: солнце еще не взошло или, возможно уже село, и у входа в гостиницу стоит санитарная машина с зажженными фарами. Позади машины, перед самой лестницей стоят трое мужчин и негромко беседуют, хотя при этом вовсю жестикулируют. Их голоса долетают до балкона в виде невнятного бормотанья. Из-за горизонта наползают темно-синие тучи, сверкают зарницы, предвестницы грозы. Приморский бульвар пуст, и лишь вдалеке, за полоской тротуара, тянущейся вдоль берега в сторону кемпингов, смутно вырисовывается силуэт, напоминающий в этот час (а который, собственно, час?) серовато-молочный купол или огромную луковицу, выросшую на изгибе пляжа. В другой стороне начали гаснуть или, напротив, зажигаться огни порта. Асфальт на бульваре мокрый; легко догадаться, что прошел дождь. Неожиданно стоящие перед гостиницей мужчины, получив, по всей видимости, приказ, начинают двигаться. Одновременно распахиваются двери гостиницы и «скорой помощи», и двое санитаров сносят по ступенькам носилки. За ними, не сводя глаз с того, кто лежит на носилках, идет фрау Эльза в длинном красном платье, ее сопровождает говорливый тип с бронзовой кожей. За ними следуют дежурная, ночной портье, один из официантов, толстушка с кухни. На носилках, укутанный по шею одеялом, лежит муж фрау Эльзы. Его спускают по лестнице в высшей степени осторожно, по крайней мере, мне так кажется. Все смотрят на больного. Грустно глядя вверх, он негромко командует своим спуском. Никто его не слушает. В этот самый миг наши взгляды встречаются в прозрачном (и подрагивающем) пространстве между балконом и улицей.
Вот так:
Но вот все двери закрываются, «скорая» отправляется в путь с включенной сиреной, несмотря на то что вокруг не видно ни одной машины, свет в окнах второго этажа меркнет, и «Дель-Map» вновь окутывает тишина.
Лето сорок четвертого. Подобно Кребсу, Фрейтаг-Лорингховену, Герхарду Больдту, старательно составляю военные сводки, хотя война проиграна. Гроза не замедлила разразиться, и теперь дождь вовсю хлещет по открытому балкону своей длинной плетью, словно хочет предупредить меня, как заботливая мать, об опасности, какую таит в себе самонадеянность. На входе в гостиницу никто не дежурит, и Горелый самостоятельно поднялся ко мне в номер без каких-либо помех. Море прибывает, бормочет он в ванной, куда я его затащил, вытирая полотенцем голову. Идеальный момент, чтобы нанести ему удар, но я стою не шелохнувшись. Вид его головы, закутанной в полотенце, действует на меня завораживающе. Под ногами у него образовалась небольшая лужица. Перед началом игры я заставляю его снять мокрую майку и надеть мою. Она ему немного узка, зато сухая. Горелый надевает ее, не говоря ни слова, как будто каждый день получает от меня подобные подарки. Лето кончается, кончается и игра. Фронты на Одере и Рейне разваливаются от первых же ударов. Горелый ходит вокруг стола, словно приплясывая. А может, и на самом деле приплясывает от радости. Мое последнее кольцо обороны — это Берлин — Штеттин — Бремен — Берлин, остальные же войска, включая армии в Баварии и Северной Италии, уже не снабжаются. Где ты сегодня будешь ночевать? — спрашиваю я у Горелого. У себя дома, отвечает он. Прочие вопросы, а их накопилось много, застревают у меня в горле. Проводив его, я усаживаюсь на балконе и смотрю на ночной дождь. Он вполне может затопить все вокруг. Завтра я буду разгромлен, в этом нет сомнения.
