Третий рейх - [86]

— Это стратегическая, сугубо стратегическая игра, — прошипел я. — Что за безумные вещи вы мне тут рассказываете?

— Я всего лишь советую вам собрать чемоданы и исчезнуть. В конце концов, ведь Берлин, единственный и подлинный Берлин, пал уже достаточно давно?

Мы оба грустно кивнули друг другу. Ощущение того, что мы говорим о разных, более того, о противоположных вещах, с каждым разом усиливалось.

— Кого вы думаете судить? Фишки, обозначающие эсэсовские корпуса?

Похоже, его позабавила моя шутка. Он гаденько улыбнулся и присел в постели.

— Боюсь, что это вы вызываете у него ненависть. — Тело больного внезапно превратилось в одну большую, резкую, неровно пульсирующую боль.

— Так это меня он усадит на скамью подсудимых? — Хотя я старался сдержаться, мой голос дрожал от негодования.

— Да.

— И как он думает это сделать?

— На пляже, лицом к лицу, как настоящий мужчина. — Его улыбка стала еще шире и откровеннее.

— Он меня изнасилует?

— Не будьте идиотом. Если вы именно на это рассчитывали, то хочу вам сказать, что вы ошиблись компанией.

Признаться, я был ошарашен.

— Тогда что же он со мной сделает?

— То, чего заслуживают нацистские свиньи: быть забитыми до смерти и брошенными в море. Вас отправят в Вальхаллу к вашему другу-серфингисту!

— Насколько я знаю, Чарли не был нацистом.

— Вы тоже, но Горелому на данном этапе войны на это наплевать. Если выражаться поэтически, то вы уничтожили английские пляжи и украинские пшеничные поля, и теперь не надейтесь, что с вами будут деликатно обращаться.

— Это вы подсказали ему такой дьявольский план?

— Нет, что вы. Но он кажется мне забавным.

— Отчасти здесь есть и ваша вина: без ваших советов у Горелого не было бы ни малейших шансов.

— Ошибаетесь! Горелый превзошел мои советы. В известном смысле он напоминает мне инку Атауальпу, который попал в плен к испанцам и выучился играть в шахматы, наблюдая за тем, как его тюремщики передвигают фигуры.

— Горелый — южноамериканец?

— Тепло, тепло…

— И ожоги у него на теле…

— Горячо!

Крупные капли пота стекали по лицу больного, когда я с ним прощался. Как мне хотелось очутиться в объятиях фрау Эльзы и весь оставшийся день слушать от нее одни лишь слова утешения. Вместо этого, когда я ее наконец встретил — гораздо позже и находясь уже в подавленном состоянии, — то не нашел ничего лучшего, как наброситься на нее с оскорблениями и упреками. Где ты провела ночь, с кем и так далее. Фрау Эльза попыталась испепелить меня взглядом (кстати, она ничуть не удивилась, что я разговаривал с ее мужем), но меня уже ничто не трогало.

Осень сорок третьего и новое наступление Горелого. Я теряю Варшаву и Бессарабию. Запад и юг Франции переходят под контроль англо-американцев. Вероятно, усталость мешает мне найти достойный ответ.

— Ты побеждаешь, Горелый, — негромко говорю я.

— Похоже на то.

— А что будем делать потом? — Страх заставляет меня продолжить вопрос, чтобы не услышать конкретного ответа. — Где отпразднуем твое вступление в ряды настоящих игроков? Скоро мне пришлют деньги из Германии, и мы могли бы как следует погулять в какой-нибудь дискотеке… Девочки, шампанское и все такое…

Горелый, всецело занятый перемещениями своих войск, которые, словно гигантские дорожные катки, утюжат мою оборону, немного погодя отвечает фразой, исполненной, как я увидел позже, символического смысла: побереги то, что у тебя есть в Испании.

Имеет ли он в виду три немецких и один итальянский пехотные корпуса, которые явно отрезаны в Испании и Португалии, после того как союзники захватили юг Франции? По правде говоря, если бы я захотел, то мог бы эвакуировать их во время SR через средиземно-морские порты, но я этого не сделаю, а, возможно, поступлю наоборот и пришлю им подкрепления, чтобы создать угрозу на фланге или нанести отвлекающий удар; по крайней мере, это замедлит продвижение союзников в сторону Рейна. Подобную стратегическую возможность Горелый должен учитывать, если он действительно такой сообразительный, каким кажется. Или он подразумевал нечто иное? Что-то личное? А что у меня есть в Испании? Только я сам.

21 сентября

— Ты засыпаешь, Удо.

— Этот ветерок с моря приятно освежает.

— Ты много пьешь и мало спишь, это нехорошо.

— Ты никогда не видела меня пьяным.

— Тем более: значит, ты напиваешься в одиночку. Питаешься собственными демонами, то поглощаешь их, то извергаешь из себя, и так до бесконечности.

— Не волнуйся, желудок у меня большой-пребольшой.

— У тебя жуткие круги под глазами, и с каждым днем ты становишься все более бледным, как будто постепенно превращаешься в Человека-невидимку.

— Таков естественный цвет моей кожи.

— У тебя болезненный вид. Ты ничего не слушаешь, никого не видишь и, похоже, свыкся с мыслью, что останешься здесь навсегда.

— Каждый проведенный здесь день стоит мне денег. Даром тут мне никто ничего не дает.

— Речь не о твоих деньгах, а о твоем здоровье. Если бы ты дал мне номер телефона твоих родителей, я бы позвонила им, чтобы они приехали за тобой.

— Я сам о себе могу позаботиться.

— Не заметно. Ты то беснуешься, то впадаешь в оцепенение, и все это без какого-либо перехода. Вчера ты кричал на меня, а сегодня все время улыбаешься, как умственно отсталый, и уже полдня сидишь за этим столом.