Третейский судья - [20]

— Ну и что ты хочешь? — спрашивает заинтересованный Томин.

— Хочу знать, не известен ли он кому из жильцов. Хочу знать все, что произошло в этом доме до отъезда Янова из страны. Хотя бы за полгода. В идеале — года за три.

— Мудрено, — роняет Юрьев.

— Тут я как раз полагаюсь на вас, Юрий Денисович, — подзадоривает Пал Палыч.

Тот в сомнении покачивает головой. Знаменский оборачивается к Канделаки.

— Наконец последнее.

— Психиатрический интернат? — угадывает тот. — Ладно, навестим психов.

Соберись Канделаки «навестить психов» сразу, он застал бы в интернате Коваля. Того почему-то тянуло и тянуло повидать мальчика. Что за наваждение? Пожал плечами и поехал.

И вот уже минут сорок они вдвоем прогуливаются по территории. Мишенька цепляется за пиджачный карман своего спутника, а другой рукой обнимает дареную игрушку: синего слона. Конечно, здешние жители слона отнимут и растерзают, но пока ребенок счастлив.

Он выглядит как-то собраннее, даже осмысленнее, чем в прошлый раз. В гнетущую монотонность интернатской жизни вдруг ворвался «Дядя», и Мишенька весь сосредоточен на нем. На детском уровне он понимает, что ему говорят и старается отвечать по существу.

— Я живу далёко, — рассказывает Коваль.

— Ёко, — вторит Мишенька.

— Там у меня есть дом.

— Дом! Дом! — радуется Мишенька, которому чрезвычайно нравится беседовать.

— Большой

— Касиий?

— Красивый? Конечно. И кошка Дуся.

— Киса!

Ковалю мешает полиэтиленовая сумка. Завидя урну, он комкает и засовывает сумку туда, шурша в ней пустыми обертками из-под всяких вкусностей. Мишенька трогательно помогает, и, глядя на него, Коваль думает, что это ведь единственный живой человек из его прошлого. А другие — если и есть — ему безразличны.

Откуда ни возьмись выворачивается дюжий санитар. Грозно командует:

— Хомутов! На обед!

Мишенька жмется к Дяде.

— Он сыт, — говорит Коваль.

— Порядок есть порядок! — Санитар тянется ухватить Мишеньку за плечо или за шиворот.

Коваль перехватывает его руку и, несмотря на сопротивление, отжимает ее прочь. Парень в восхищении:

— Ну, батя, ты силен! Тебя бы к нам в санитары!

Коваль усмехается и уводит Мишеньку. Сценку с санитаром тот понял, в общем, правильно и теперь торжествующе на него оглядывается.

— Кто у нас Мишенька? — отвлекает его внимание Коваль.

— Миснь-ка… Миснь-ка… — и тычет пальцем себя в грудь.

Усвоил. Выходит, способен чему-то научиться. Тихое, наивное, милейшее создание… Коваль простыми словами описывает свою огромную квартиру в Вене, и рыжую кошку Дусю, и ее котят, которых она регулярно приносит по осени. Мишенька слушает зачарованно, подавая односложные реплики.

И вдруг Коваль слышит свой голос, произносящий слова, которые означают, что он принял некое решение, не спросив себя, с собой не посоветовавшись, не прикинув всех возможных последствий. Голос произносит:

— Хочешь поехать ко мне домой?

— Омой… Омой… — эхом отзывается Мишенька.

— Поедем на поезде. Ту-ту.

— Ту-ту! Омой! — Что-то ему смутно вспоминается прекрасное, глаза светятся.

— Но не сейчас. Не сразу. Надо подождать. Жди.

Поймет ли он, что я не увезу его сегодня, что потребуется терпение?

— З-ди… З-з-ди… — старается Мишенька уразуметь и запомнить важное слово.

Коваль разговаривает со стареньким главврачом. У медиков есть присказка: «невропатолог с нервинкой, психиатр с психинкой». У главврача это выражается в том, что он болтлив и его «заносит». В интернате он на покое — вместо пенсии — и потихоньку маразмирует. А был именитой фигурой, имел большие заслуги перед Родиной, когда психиатрия врачевала инакомыслие.

Мишенька бродит тихонько по кабинету, присматриваясь к новой обстановке. Разговор взрослых слишком скор и сложен для его восприятия.

— В Австрию? — поражается врач. — Боюсь, тут будут затруднения.

— Стране не хватает сумасшедших? — иронизирует Коваль.

В душе главврача затронута больная струнка.

— Сумасшедших полно. Но сместились критерии вменяемости. То, что считалось бредом, теперь новое мышление. Вы не поверите, мой прежний пациент выступает по телевизору и проповедует то, от чего его лечили! Я извел на него столько галаперидола!.. Ну ладно, — одергивает он сам себя. — Значит, вы хотите его взять. Зачем?

«Зачем?..» Коваль оглядывается на Мишеньку.

— Ему там будет лучше.

— M-м… Давайте начистоту. У вас комплекс вины? Вы отец?

В каком-то смысле… Мишенька действительно обязан жизнью Ковалю. Он был большим начальником на Севере, под ним работали и зэки. И Люба, отбыв тот, еще первый срок, жила с сыном на поселении. Кто-то поджег барак. Коваль вынес из огня двухлетнего ребенка. Но Мишенька сделался, что называется, неполноценным.

— Его отец убит при побеге, — отвечает Коваль врачу. — Он был в заключении.

— Ах, так. Боюсь, мне не разобраться в ваших мотивах… — Врач озадачен, но посетитель выглядит столь уверенным, столь состоятельным человеком, что отказать как-то язык не поворачивается. — Я могу, конечно, написать что-нибудь о необходимости лечения за рубежом… — мямлит он.

Если бы Коваль был склонен к самоанализу, то понял бы, почему Мишенька так тронул его сердце: потому что когда-то Коваль его спас. Мы любим тех, кому сделали добро.