Третье пришествие. Современная фантастика Болгарии - [39]

– Ни один земной ювелир не может его починить, – медленно изрек наконец владелец оружия. – Но ты, юный брат наш, перекуешь его на меч!

Юноша покорно кивнул.

– А я… зачем здесь? – спросил я.

Зловеще пустой проем под капюшоном резко повернулся ко мне:

– Разве получится копье расплавить да крепкий меч справить из золота без молитвы праведной? Ты сейчас тот же кузнец и вплетешь истинное слово в мой меч. Молись, Евтим!

…Я вершу молитву. Молюсь. Не помню уже, который день. Я как бы вне времени. Сам. Ученики похватали булат и вышли на стены крепости – драться. Я молюсь и за них. В книгарне остались неоконченные рукописи. Белые, пустые страницы, гротескные и печальные. Не облитые чернилами, они похожи на сухую не оплодотворенную дождем ниву. Мои ученики выбрали облить своей кровью стены Тырнова-города. Праведен ли этот их выбор? Не знаю. Кровь или слово – что дает больше плодов?.. Я вершу молитву. Чаще всего молюсь в лазарете. На топчанах или прямо на голом полу лежат изувеченные люди. Я шепчу каждому из них молитву и даю благословление. А они проклинают. Если при себе, если в сознании – плачут, воют и проклинают страшно и некрасиво. Редко кто протягивает руку или обрубок таковой и лихорадочными устами касается рясы. И тогда уже я тот, кто плачет.

Брожу по Царевецу. Люди попрятались по домам, наглухо закрыли двери и ставни на окнах – будто это ветром несет зло, будто пепел. Я шагаю по улицам и слушаю далекий визг и рокот сражений. Моя молитва составлена из одного лишь слова, я повторяю его на каждом шагу: «Господи, господи, господи»…

Вечером все стихает. Тогда я молюсь в своих покоях. Молюсь горестно, часы напролет. Иногда со стороны вражьего стана под крепостью доносятся протяжные песни имамов. И они молятся. И я спрашиваю себя: их или меня слышит Бог?

3

Когда я добрался до окраины города, где жил, ночь уже наступила давно и увеселения хлестали через край. На моей улице разыгрывали ритуал «венчание змея». Десяток нарядных, в цветах, девушек хлопали в ладоши и пели. Среди них гордо красовалась в роскошном алом платье и окутанная красными шелками счастливая «невеста». Над ними реял огромный, густо-багровый дракон, выписывая фигуры свадебного танца, в ожидании момента, когда должен был «украсть» нареченную. Толпа вокруг смеялась и тост за тостом лила вино – в горло, на одежду, на соседей, на землю…

Я заметил старуху, кротко приткнувшуюся возле молодого семейства с младенцем. Оба взрослых смотрели свозь нее. Ребенок, однако, пялил большущие глазки прямо ей в лицо. Она действительно выглядела странно. Платок на голове развязался, и концы свисали на сутулые плечи. Ладони она прятала под пестрым, заботливо заштопанным передником. На ногах – толстые шерстяные чулки да вязаные тапочки. Бабушка как тысячи других. Она покачивалась легонько и говорила ребенку:

– …только для любви, малыш. Ничего боле человеку не надобно. Только пусть полнится душенька твоя любовью и радостью. Ты, малыш, маму и папу люби, уважай… Они тебя родили. Бедных и сироток люби. Их некому боле любить. Люби и бродяг бездомных, таких как я, ибо к добру они тебя встречают…

Малыш мигал непонимающе, но слушал. Я подошел и осторожно коснулся ее плеча:

– Где тебя опять носило, мать…

Она повернула ко мне свои сияющие, выцветшие от возраста глаза. По мелким морщинкам на ее лице отразилась радость. Улыбка, которой она меня одарила, была полуприветливой, полупечальной, неразгадываемой.

– Средь людей-человеков, сын. Видишь – ладно им, веселятся… Захотелось и мне на них поглядеть да посмотреть. Ты не гневайся за это, сын…

Вот точно так же когда-то я набрел на нее и приютил у себя в доме. Места хватало. В маленьком жилище я нуждался лишь, как в месте, где уединиться, мне не нужен ни сон, ни отдых. А она была тихая, как тень, даже еще тише. Днем часто выходила и скиталась неизвестно где. Иногда забывала вернуться, и мне приходилось целыми ночами обхаживать шумные улицы и искать ее. Я сильно, почти болезненно привязался к ней. И сейчас поспешил нежно обнять ее за плечи и повести домой.

Возле крыльца валялся пьяный до одурения мужик. Я перешагнул через бесчувственное тело и начал подниматься по лестнице, но бабушка отстранилась от меня и склонилась над пьяным. Посмотрела, помогла сесть и заботливо утерла передником облеванную бороду. Мужик гневно зарычал, что его беспокоят. Я потянул ее за собой:

– Береги свою милость для тех, что могут оценить ее, мать.

– А! Так разве ж то милость тогда…

– Не видишь, он освинел от пьянства.

– Пусть. Но ведь душу носит, горемыка.

И продолжила ласковыми руками гладить его лицо, свалявшиеся волосы. Тупое выражение досады на лице пьяного медленно сменилось блаженной улыбкой, осоловевшие глаза прояснились, дыхание успокоилось. Ему удалось подняться на ноги, и, не обращая на нас внимания, он заковылял прочь.

– Когда человек столько пьет, с горя это. Тоску залить хочет, – прошептала ему вслед бабушка.

– Да ну! Пьют со скуки и безделья.

– А то разве не горе тоже? Долго ты жил, а людей-человеков еще не знаешь, сын…

Я не стал возражать. Мы поднялись по лестнице до моих комнатушек. Я отпер дверь со смутным предчувствием, что что-то не так. Дверь от вестибюля к гостиной оказалась полуоткрытой, и через нее крадучись влетали дрожащие отблески уличной феерии – я всегда оставлял окна незанавешенными. Мы шагнули в полумрак. Бабушка первая почувствовала чужое присутствие и тихо ойкнула, как мышка в когтях кошки, прижав ладони к груди. Я толкнул дверь и от неожиданности поднял руку.