Тренинги свободы - [71]

Поведению венгров это свойственно довольно часто. Дисгармоничный характер их рефлективности особенно заметен тогда, когда они оказываются в сильно рефлектированной культурной среде или когда им приходится взаимодействовать с индивидами, происходящими из сильно рефлектированной культурной среды. Они робки и агрессивны. Сильно рефлектированное поведение действует на них шокирующе, их охватывает неуверенность или они вовсе теряются и впадают в ярость.

Похоже, у каждой культурной среды, национальной культуры или формы социализации есть свои способы рефлектирования и свои приемы рефлексии. Что оставляет глубокий след в поведении и даже в характере интересов людей, принадлежащих к разным культурным средам, нациям или регионам. Скажем, для французской культуры характерна скорее рефлективность визуальная, в то время как рефлективность немецкой культуры можно назвать скорее музыкальной. Но при этом свою вербальную рефлективность французы ощущают как музыку и получают от нее музыкальное наслаждение, немцы же наслаждаются тем, как их собственная рефлективность выражается в понятийной форме. Разговаривают две французских базарных торговки или рассуждают двое немецких философов — и те, и другие упражняются в этом своем многовековом национальном спорте. А это также означает, что характер рефлективности обоих народов есть качество, которое доставляет их представителям совместное наслаждение, но и изолирует оба народа друг от друга.

Конечно, внутри одной и той же культурной среды взаимопроникновение между отдельными национальными культурами достаточно сильно, а потому непреодолимой преграды для понимания здесь не существует. Мы почти полностью открыты и прозрачны друг для друга. Что вселяет надежду, впрочем, обманчивую.

Ибо не следует думать, что стоит пару раз побывать в Лувре, и с вашей визуальной культурой все будет в порядке. Наоборот. Лувр потому и существует, что визуальная рефлективность французов более структурирована благодаря практике одновременного зрительного восприятия многообразных взаимоотношений. У них есть визуальное самосознание. Как бы несправедливо это ни звучало, визуальное самосознание такого уровня есть не у каждого народа.

Или другой пример: готовить люди умеют повсюду, но в мире существует лишь две великих кухни — китайская и французская. Это значит, что следовать их рецептам, при наличии некоторого опыта и фантазии, я могу и самостоятельно, однако творчески продолжать традиции культуры питания, насчитывающие много тысяч или сотен лет, мне уже не под силу. Даже если я — необычайно талантливый венгерский повар.

Способность к рефлективности, проявляясь на культурном уровне, приводит к формированию такого коллективного самосознания, которое каждый индивид усваивает даже в том случае, если не имеет ни малейшего понятия об источниках усвоенного рефлективного знания.

Из того факта, что не существует не только венгерской кухни, но и венгерской философии, и, таким образом, венгерский язык не имеет самостоятельной и систематической понятийной рефлективности, которой каждый венгр владел бы на собственном индивидуальном уровне, следует, что каждый, кто говорит на венгерском языке, должен в каждом конкретном разговоре начинать обсуждение любой темы заново — так, как будто раньше по-венгерски никто, ни с кем, никогда и ни о чем не разговаривал. Успех разговора никак не связан с важностью сообщения или с безотлагательной необходимостью обсуждения.

В великих культурах, обладающих собственной философией, это не так. Там выработаны устойчивые структуры, которыми каждый пользуется, как ножом и вилкой. Не может не пользоваться, о чем бы ни думал. Вот почему ни в одной другой стране, кроме Венгрии, демократически избранный премьер-министр не может заявить: «У нас развелось слишком много философов!». Хайдеггера невозможно перевести на венгерский язык не потому, что его произведения чересчур трудны для восприятия. Наоборот, его именно потому гораздо труднее читать по-венгерски, чем по-немецки, что специально ради Хайдеггера невозможно разработать те отсутствующие в венгерском языке структуры, в которых этот философ, мысля на немецком языке, чувствовал себя совершенно непринужденно.

Несколько лет назад я провел целый месяц в одной баварской клинике. Мы бы назвали ее скорее санаторием и поместили бы в своем воображении в какое-нибудь сказочное королевство. Как правило, в эту клинику поступают на лечение представители верхушки среднего класса, которые нуждаются в реабилитации после различных операций на сердце или сосудах и имеют хорошую, дорогостоящую частную страховку. Однако там было довольно много пациентов и с более скромным достатком, чье лечение не столь богатые страховые компании по тем или иным причинам оплачивали в этом учреждении, а не в каком-нибудь крупном реабилитационном центре. Представителей интеллигенции среди пациентов было очень мало. Люди съехались в клинику изо всех уголков Германии; я купался в море диалектов.

И эти люди, почти все без исключения, изъяснялись ритуализованным языком Канта.

Врачи — с пациентами, пациенты — друг с другом и с врачами. За столом, в гимнастическом зале, в бассейне, на медицинском осмотре, на велосипедной прогулке, один на один и в компании, везде и всегда, даже в острых конфликтных ситуациях. Некто, весьма осторожно и по возможности ненавязчиво, высказывает какое-либо утверждение. Его собеседник с любопытством задает встречный вопрос, из которого следует, что предмет беседы нуждается в определении. Тогда первый определяет суть дела. Второй, в свою очередь, излагает собственное понимание предмета. Оба устанавливают, что расходятся или, наоборот, сходятся во мнениях. Второй собеседник предупредительно возвращается к исходному утверждению, чтобы самому рассмотреть, осуществимо ли, вопреки расхождению в определениях или же благодаря совпадению определений, предполагавшееся в нем действие. Если оно неосуществимо, то процесс согласования начинается сначала.