Тренинги свободы - [4]

Писательская манера Томаса Манна как автора дневников не менее репрезентативна, чем Томаса Манна-романиста. Следуя жесткой системе предопределенных и в каждом случае строго регламентированных условий, он предпринимает те или иные действия, выполняет те или иные обязанности и решает те или иные задачи. Он, пожалуй, самый достойный сын своего времени, который за это почетное звание расплачивается трагическим отсутствием личности. И, чтобы иметь возможность выплатить эту цену, он едва допускает на порог сознания собственную огромную трагедию. Во время одиноких прогулок его часто сотрясают рыдания, еще чаще терзает бессонница, мрачное, напряженное, подавленное настроение. Глубинный слой его жизни, вырывающийся наружу в дневниках, — это беспросветное сплетение страданий и попыток бегства. И тем не менее репрезентативную свою роль, выкроенную из целостного объема его личности и существующую под знаком определенных обязанностей и задач, он должен был играть на таком накале перевоплощения и красноречия, чтобы у него даже мысль не возникла о бунте, о недовольстве. И такая мысль у него не возникла ни разу. Что еще могло помешать ему, кроме сознания долга? Читая его дневники, мы вполне склонны поверить, что его жизнь была лучшей из всех возможных. Страдая, он охотно спасается бегством в роль счастливчика, баловня судьбы. Успех наиболее простым и очевидным образом придает смысл страданию, но страдание не исчезает, не растворяется в успехе, а, напротив, даже усугубляется. Ибо постоянные, как качание маятника, колебания между страданием и успехом тоже требуют своей тяжкой платы: автор не может отдаться полностью ни страсти, ни гневу, ни даже крепким словам в адрес того, чего ему не хватает: ему позволено пользоваться лишь самыми отстраненными, самыми нейтральными из этих слов. Благодаря такой технике, технике сублимации, он действительно уникален среди современников. Он — герой либерального мышления и либерального стиля жизни, герой, каким бы он никогда не смог стать, если бы не утончал, не сублимировал то мученичество, которое должен был терпеть именно во имя этого героизма.

Чтобы рассеять туман, с неизбежностью вытекающий из этого лицедейства, нет необходимости прибегать к литературным произведениям, представляющим противоположное течение либеральной культурной традиции: скажем, к дневникам Андре Жида или письмам Кафки. Крах, катастрофа, мифологическая по масштабам трагедия либерального индивидуализма — если исходить из манеры, из метода дневников Томаса Манна, — дают богатейший материал именно через характер того, чего нет, через место и значение редукции, через формы торопливости, через способ взаимосовпадений, через нестойкость, случайность всего перечисленного.

Дневники Томаса Манна — средство, орудие утончения и сублимации. Они пишутся не для нас: они — письменное напоминание о той огромной душевной работе, которая проведена или которую еще нужно провести для создания произведений. Едва колышущееся внутреннее море, зажатое между вытянутыми в необозримую даль полуостровами его творчества и его жизни. В нем он напоминает себе самому о том, что и из чего он сделал, что из чего может сделать, что из чего должен сделать. Техника его мышления и стиль его жизни вставлены в пространство, со всех сторон ограниченное колоннами, и колонны эти — значение его работы и значительность его личности.

Невозможно представить себе ни такой жизненной функции, ни такого жизненного события, ни такого проявления жизни, которые он созерцал бы не с точки зрения этих понятий, служащих для него надежными и постоянными устоями. Все исходит отсюда и все возвращается сюда; лишь через эти понятия: значение работы и личности — выявляется ценность или бесполезность чего бы то ни было. Правда, живя в этом мире, приходится без сопротивления принимать любое жизненное явление, любое проявление жизни; но в то же время из него приходится исключать, изгонять все то, что могло бы неприятно затронуть, нарушить достигнутый таким способом баланс ценностей. В таком мире не должно быть страстей, обладающих только собственной ценностью; но тут нечего делать и таким вещам, как любовь к ближнему, как сострадание. В дневниках Томаса Манна нет и следа подобных чувств. Возможно, поэтому ему приходилось так много читать Толстого — чтобы как-то восполнить этот вопиющий недостаток. Ибо чувства самого Томаса Манна присутствуют здесь не в самоценности своей, но осмысленные в соответствии с их полезностью или бесполезностью. У него нет ни единого чувства, которое он не принял бы к сведению с чистой душой, а потому не может возникнуть и тени сомнения в его писательской добросовестности; однако нельзя найти у него и такого чувства, которое он описывал бы, рассматривал бы не с точки зрения собственной значимости. Скажем, если он надел к ужину смокинг, то факт этот ровно в той же мере значителен, как и упоминание о том, что он едва может скрыть отвращение, испытываемое им при виде своего младшего ребенка. Конкретная ценность подобных чувств определяется тем, где и какое место они занимают в иерархии, ведущей к значимости автора.