Трехгрошовый роман - [67]

Жак Оппер даже пригласил Мэкхита провести субботний вечер и воскресенье в Уорборн-Касл.

На этот раз Мэкхит взял с собой Полли. Фанни пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы удержать туалет Полли на среднем уровне: Мэкхит хотел, чтобы она была одета как герцогиня; это было бы, пожалуй, еще хуже, чем привезти с собой Дженни, о чем в свое время мечтал Блумзбери.

Госпожа Оппер приняла Полли весьма любезно.

Полли говорила не слишком много и не слишком мало и только удивлялась, что Опперы так громко чавкают за столом.

У старшего шефа банка, господина Жака Оппера, она имела особый успех; она всегда пользовалась успехом ~ у мужчин солидного возраста.

Гуляя с Мэкхитом по парку, банкир указал на древние корявые дубы, между которыми пробивалась свежая травка, и промолвил:

– Видите, дорогой Мэкхит, они стоят поодиночке, на большом расстоянии друг от друга. Им хорошо, не правда ли? Я, знаете ли, люблю иметь дело с людьми удачливыми. Этим деревьям повезло. Не стоит говорить, что они тут ни при чем, что за ними ухаживали садовники. У них чудесный вид!

Мэкхит молча шел с ним рядом; он дал себе слово быть удачливым.

К сожалению, в эту столь гармоническую атмосферу вкрался диссонанс: Мэкхит получил от старшего инспектора Брауна извещение о том, что последний более не может противиться аресту своего друга. В ответ на запрос о причине ареста – запрос, стоивший Мэкхиту больших усилий, – он получил сообщение, что на него пало подозрение в убийстве розничной торговки Мэри Суэйер.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Господа, сегодня я мою грязные стаканы

И гну спину, белье стирая,

И я каждому молча кланяюсь, получая пятак;

Видят все мои лохмотья и наш пакостный кабак,

И никто не знает, кто я такая.

Но однажды вечером всполошится вся гавань

И пронзительный крик разбудит всех,

И, услышав мой веселый смех на кухне.

Скажут мне: «Что за дурацкий смех?»

И фрегат трехмачтовый,

Сорок пушек по борту,

Бросит якорь у нас.

Мне кричат: «Вытирай стаканы, детка!» –

И в ладонь мне пятак суют.

Я беру от вас подачки и стелю вам кровать,

Но никто на ней сегодня не будет спать,

И никто не знает, как меня зовут.

Но однажды вечером всполошится весь город,

Загудит и проснется сонный порт.

У окна стоять я буду, и, меня увидев,

Скажут: «Что смеется этот рыжий черт!»

И фрегат трехмачтовый,

Сорок пушек по борту,

Даст по городу залп.

Господа, в ту ночь вам будет не до смеха:

Рухнут крыши на голову вам,

Рухнут стены домов, гремя и звеня,

Лишь одна гостиница уцелеет от огня,

И все спросят робко: «Кто остался там?»

И к гостинице сбегутся ночью толпы,

Спросят: «Почему она не сожжена?»

И, увидев утром, как я выхожу из дома,

Люди скажут: «Тут жила она».

И фрегат трехмачтовый,

Сорок пушек по борту.

Черный выкинет флаг.

А наутро молодцы мои в город войдут,

И город задрожит от страха,

И выволокут всех. В кандалы закуют

Мои молодцы, и ко мне приведут,

И спросят: «Всех прикажешь на плаху?»

В это утро будет очень тихо, и спросят

Палачи: «Кому умереть?»

И ответ мой будет очень краток: «Всем!»

И когда покатятся головы, я буду

Приговаривать: «Опля!»

И фрегат трехмачтовый,

Сорок пушек по борту,

Унесет меня вдаль.

«Мечты судомойки»

ЕЩЕ РАЗ ДВАДЦАТОЕ СЕНТЯБРЯ

Трикотажная лавка Мэри Суэйер помещалась на Малберри-стрит, неподалеку от моста Ватерлоо. Придя к Мэри в гости, Фьюкумби застал ее с двумя детьми в тесной каморке за лавкой, где обычно проводили свободное время все владельцы д-лавок. Торговое помещение было несколько больше обычного, и занавеска разделяла его на две половины. В той половине, что была ближе к улице, стоял прилавок; в задней при свете газа работали две хилые швеи. В жилую комнату свет проникал со двора через крошечное окно. На швейную мастерскую его не хватало, несмотря на то что дверь, соединявшая ее с отапливавшейся каморкой, постоянно была открыта.

Мэри жилось плохо. Муж почти ничего не присылал ей из Мафекинга. Он был женат второй раз – развелся из-за нее с первой женой, и теперь ему приходилось содержать две семьи.

Мэри запуталась в долгах. Чека, который ей дал Мэкхит, хватило ненадолго. К тому же Мэри была довольно неаккуратна и неважно вела дело. Швеям она почти ничего не платила, – впрочем, и работа их немногого стоила, – но Мэри любила благотворительствовать и подкармливала их всякий раз, как они доставали свои черствые, скудно намазанные маргарином бутерброды, которые часами жевали за работой. У Мэри была страсть всем нравиться и всех поражать своей щедростью. Она даже давала деньги взаймы.

На витрине ее лавки была наклеена бумажка, на которой было написано: «ЭТА ЛАВКА ПРИНАДЛЕЖИТ ЖЕНЕ ФРОНТОВИКА». Покупателям она охотно рассказывала про своего мужа, застрявшего в Мафекинге, и демонстрировала вырезанные из «Тайме» стратегические схемы, иллюстрировавшие положение осажденного города. Из-за прилавка она казалась хорошенькой; вся беда была в том, что товар ее раскупался женщинами, а не мужчинами, а то бы ее дела шли гораздо лучше. Впрочем, и тогда ей не следовало бы вместо одной пары нижнего белья по недосмотру или из-за своего равнодушия заворачивать две. Такие промахи подрывают доверие потребителя.

Фьюкумби иногда заходил сюда по вечерам, после закрытия лавки, чтобы поболтать с Мэри, покуда она, уложив детей, убирала помещение.