Трехглавый орел - [9]

В мою «секретарскую» каморку, примыкавшую к апартаментам посланника, заглянул Редферн, чтобы поинтересоваться не угодно ли мне чаю.

– Послушай, Питер, – произнес я, перехватив удивленный взгляд камердинера, созерцавшего мои военные приготовления. – У меня к тебе личная просьба. О ней не обязательно говорить дяде Джорджу, но уж поверь мне, повредить ему она никак не может. Будь добр, вечером заряди свой карабин и будь начеку. На всякий случай.

Почтительно выслушав мои рекомендации, слуга отвесил надлежащий поклон и, произнеся «Непременно, ваша милость», поспешил удалиться.

Время катилось к ужину, и мне не долго осталось ждать, чем завершится спор между здравым смыслом лорда Баренса и моей манией преследования.

Когда стемнело, мы стали на якорь. Освещаемый мерцающим пламенем кормовых и топовых фонарей, корвет тихо покачивался, чуть подпрыгивая на невысоких волнах, сбивая с них искрящуюся в лунном свете пену. Убаюканный стуком волн о борт корвета и мерными шагами вахтенных, я задремал, сидя в кресле. Мне снился сон впервые за время моего присутствия в здешних краях на подобающую времени тему. Я сидел на берегу за каким-то нагретым солнцем валуном, наблюдая сквозь склонившиеся над рекой ветви шалости стайки ундин, резвящихся у колеса полуразвалившейся водяной мельницы. Надо признать, это зрелище доставляло мне удовольствие. Во всяком случае, наполовину. То есть я имею в виду на верхнюю половину. Хихикающие русалки, громко хлопая хвостом по мельничному колесу, скатывались по нему вниз и, поднимая каскад брызг, плюхались в воду. «А-а-а», – вскрикнула одна из них, с легким всплеском исчезая в волнах. Я поморщился во сне. При явных женских признаках ундины, вскрик у нее был неожиданно мужского тембpa... Мужского тембра?! Глаза мои распахнулись сами собой, вырывая сознание из полудремы.

На столе ярко горела масляная светильня, играя бликами на букетном Дамаске пистолетных стволов. Сквозь переплет каютного окна пробивался свет кормового фонаря. Я вскочил, опрокидывая стул, и бросился к иллюминатору. Борт о борт с «Фениксом» неспешно погружался в воду злосчастный лихтор. С него по веревкам на нашу палубу одна за другой поднимались темные фигуры. «Ну, вот вам и привет от старика Флинта, – быстро возвращаясь к столу и хватая пистолеты, пробормотал я. – Пожалуй, пора вмешаться». Я кинулся наверх, едва не споткнувшись о ноги Редферна, спавшего у дверей каюты своего хозяина. В руках у него был зажат уже знакомый мне штуцер. Стоило мне задеть верного слугу, как дрема его моментально улетучилась. Ствол карабина стал угрожающе подниматься на уровень моей груди.

– Тише, Питер, это я, – прошипел я сдавленным от волнения голосом. – Буди дядю. Поднимайте экипаж. На борту пираты, – бросив это, я опрометью бросился на палубу. Но стоило мне ступить по ней лишь шаг, как кто-то тяжелый обрушился на меня сверху сзади, обхватывая руки и выбивая один из пистолетов.

– Этого живьем, – услышал я.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Свинец – чрезвычайно сильнодействующее средство. Лишь несколько граммов, и вы беседуете с ангелами.

Полковник Кольт

Захват, удерживающий кольцом мои плечи и грудь, никак нельзя было назвать слабым. По всей видимости, негодяй, заключивший меня в свои объятия, уже считал плененным этого расфуфыренного дворянчика, некстати вылезшего на палубу подышать ночным воздухом. Я резко вскинул вверх руки, подобно крыльям взлетающей птицы, и крутанулся на месте, ставя свою левую ногу на пути отступления нижних конечностей нападавшего. Полет бедолаги был недолог и закончился, судя по звуку, нежданным столкновением со столбиком поддерживающим навес кормовой надстройки. В тот же миг соратник моей жертвы, видимо, спешивший на помощь вынырнул из полутьмы буквально в трех шагах от меня. Повинуясь не столько велению разума, сколько годами наработанному рефлексу, я тут же нажал спусковой крючок пистолета, находившегося как раз на уровне лба несчастного. Он грохнулся на палубу, не издав ни звука. Не скажу, чтобы я испытал при этом спазмы желудка, угрызения совести и тому подобные беллетристические вольности. Единственное, что промелькнуло у меня в мозгу, было короткое и четкое: «Второй». Но схватка продолжалась. И третий душегуб, размахивая абордажным тесаком, мчался навстречу неприятностям. Я блокировал его атаку предплечьем и, проведя свою руку ему под мышку, резко вздернул вверх. Бедняга взвыл от боли в плечевом суставе, но тут же смолк, получив удар по лбу окованной железом рукоятью пистоля. Четвертому повезло еще менее. Перелетев через брошенное ему под ноги обмякшее тело третьего, он чуть ли не носом уткнулся в мой сапог. Удар каблуком в основание черепа навсегда лишил его возможности совершать подобные ночные визиты. Нож, внезапно вылетевший из темноты, чиркнул по бедру, обжигая болью. «Проклятие!» – процедил я, до скрежета сжимая зубы. Боль не исчезла, но как-то перестала восприниматься, поскольку бой не может быть закончен, пока противник не повержен. Или же покуда ты жив.

К тому моменту, когда до отвращения знакомый голос прокричал: «Этот мой!», рядом со мной на палубе валялись еще двое пострадавших. Эти слова были произнесены на чистейшем английском языке, и, судя по всему, те, кому они предназначались, не нуждались в переводчиках. Давешний штурман Жан Поль Дюруа стоял передо мной, сжимая уже знакомую пехотную шпагу. В мерцающем свете фонарей я видел, как играет на его губах саркастическая ухмылка. «Француз» сделал пару махов своим оружием, словно проверяя его управляемость, и стал в стойку. И тут наконец у меня появилась возможность обнажить свой клинок. Мы сошлись и зазвенели сталью, внезапными финтами и ложными атаками прощупывая оборону противника. У пресловутого Дюруа было, как минимум, два преимущества: обе ноги прекрасно его слушались, а кроме того, он явно более меня привык сражаться на раскачивающейся корабельной палубе. Однако в остальном мои шансы были предпочтительнее. За спиной «француза» не было фехтовальной школы маэстро Николя Ле Фонтэ.