Трехчастный сиблинг - [2]

Сначала он любил ее, а потом я ее тоже любил. В первый раз в своей молодой жизни. В соматическом смысле, конечно. И надо сказать, что он мне немного помог — и словом и телом. Если руку считать телом тоже.

«И огнь дымящийся водвинул».

Так мы и зажили, тем более в садках русской культуры серебряного века этот нерастворимый тройственный осадок выпадал сплошь и рядом. Как чешуя на дно аквариума. Мы не были первопроходцами. Надо было только принадлежать культуре, ну, хоть и не серебряного, но по моему ощущению свинцового века уж точно.

У границы тучи ходят хмуро. Край свинцовый тишиной объят.

Мы все писали. Сделайте точное ударение в последнем слове. Тогда еще нечто и кое–что, но уже не ничто.

Все завязывалось более чем удачно.

Ребенка от первого недействительного мужа было кому отвести в ближнюю школу, встретить–накормить и проверить дебильные уроки — дитя в первом классе преуспеяло.

Вечером наша беспокойная жизнь превращалась в семинар — то философский, то литературный, то кулинарно–алкогольный.

Мы становились, ну не знамениты, а имениты.

На нас пялились и показывали пальцем, подбородком и бровью.

Про нее я могу сказать словами, слышанными мной через много лет от одной нелепой тетки, с каковой она, та она, состояла в «штопоре».

— «Эбеновая статуэтка», «серебро и немного горного хрусталя».

С теткой я пил шило у знакомого физика–оптика, ставшего к тому времени отцом — то ли Силуаном, то ли Интегралом. Отец Интеграл отпускал грехи. «От и до». Показывал он на голову и пятки. «По де икс» — крестил он себе зиппер на джинсах. Веселый поп — оптоволоконный лоб.

Я ее не встречал уже много–много лет…

А пока жилось нам весело, укромно и уютно.

Иногда появлялся наездами третий, то есть в общей сумме четвертый, и я уходил ночевать к себе по–настоящему домой. Там настоящие мои, повздыхав, снабжали меня съестными припасами готовыми к употреблению — пирогами, вареньем, курями. И еще почему–то всегда крупой. Я столько ее перетаскал, что хватило бы на прокорм виварию мышей во время долгой оккупации.

Мне все было смешно.

Тогда.

Если бы не сплошные неудачи, преследовавшие первого его.

Иногда они висели над всеми нами не дымом, а вонью пожарища.

Где погорело все — и «Слово о полку», и вообще все слова обо всем.

«Я слово позабыл, что я хотел хотеть». Он в такие дни становился чистым сгущением, сгустком вековечной печали. Ему не давали

— публиковать статьи,

— ездить на конгрессы,

— защищать диссертацию по гениальной всеохватной теории «мироощущения».

А ведь она, эта теория, дает ключ ко всему, и к мирозданию тоже. Я тогда в это истово верил. В его мироощущение.

Но все дело заключалось в том, что он был жуткой занудой. Как говорят теперь — по жизни. Он канючил. Он сам в себя не верил, и когда появлялся где–либо — от библиотеки до жэка, то первое естественное желание было сказать ему — нет, уходи, воздух при тебе скисает.

О, мое кислое фундаментальное несчастье, кем ты мне приходилось, если у нас было одно ложе и одна жена между нами?

Все–таки мы были как–то породнены.

Не так ли?

Ведь это долго тянулось, и ты, невзирая на свое сыворотное страдание, был великодушен ко мне.

Как мы делили твою по закону эбеновую статуэтку?

Тебе — серебро, а мне — хрусталь.

Эбен поровну.

Или наоборот?

Иногда в нашу устоявшуюся жизнь заходили названные события. Они входили, выражаясь высокопорно или высокопарно, как смерч в — пропилеи.

Не тронув ничего или порушив все.

К безобидным явлениям относился рев и рык настоящего биологического отца дитяти. От этого с позволенья сказать «папули» мы легко отбояривались. Просто я или он, не тот он, скандалист, а другой, наш он, бежали в ближайший винный отдел, а уже потом бежал тот он, пришедший сильно поскандалить.

— Ведь я, мужики–понимаешь, все–таки отец–понимаешь.

— А кто спорит, — говорили мы, разливая вторую.

— Да, вы — мужики–понимаешь, вы не извращенцы.

Извращенцы понятливо кивали.

— Что это–понимаешь? — вопрошал он, тыча себя перстом в клокочущее горло, ослабляя косой узел на глупом галстуке. Всхлипывал и добавлял:

— Способ существования белковых тел–понимаешь.

Биоотец лил чистые мужские слезы над своей позагубленной жизнью супруга и доброго папы–отца.

Это ничего, думал я, ведь жизнь могла быть и порубленной.

А бывало, что наши бедные шаткие пропилеи падали и пугали нас, пока однажды всех и вовсе не завалило, и мы не посмели друг на друга больше посмотреть.

Как у хорошего начитанного шизофреника, у другого него фазу уныния сменяло плато отчаяния.

И он обитал снежным тоскливым человекоподобным в этих перевернутых горах, не выходя на равнину обычной человечьей жизни.

— О, пять моих обширнейших монографий, двадцать пять моих фундаментальнейших монографических статей! Все сгорело, как «Слово о полку». Это никому не нужно. Ни единой душе в целом мире…

И он смотрел на нас.

Потом, конечно, оказалось, что монографий нет вообще, а статей в несколько раз меньше, чем заявлялось.

Наш грустный–грустный ослик Ио. Как мы жалели тебя. Тебе не везло больше всех.

Даже если мы умеренно выпивали, ты блевал, как Самсонов лев в Петергофе, и страшный рев раздирал твою пасть.

Про себя вторую фазу нашего выпивания, когда ей и мне становилось просто весело, я называл «петерблёв» в честь фонтана, сокрушающего тощие стены стивова сортира.