Траян. Золотой рассвет - [7]

— Философия не рабское искусство, — насупился отец. — Но если ты настаиваешь, я могу и короче. Сынок, помнишь Сабина Куртизия?

— Конечно, мы с ним учились у грамматиста в начальной школе.

— Именно учились, но разному выучились. Пока ты был в армии, Сабин обвинил сосланного на Родос отца в организации покушения на цезаря. Куртизия привезли из ссылки, в цепях привели в сенат, где поставили лицом к лицу со своим обвинителем. Отец строго, я бы сказал, сурово, но без надменности и презрения, глянул на отпрыска, а нарядный молодой человек заявил не смущаясь, что его отец в силу жестокосердной неприязни к императору даже в изгнании не оставил злобных замыслов. Он готовил покушение на принцепса. За ним числятся и другие более страшные деяния.

Старик спокойно выслушал обвинение, затем, устремив взор на сына, Серен потряс оковами и воззвал к богам — мстителям, моля их возвратить его в ссылку, где он мог бы жить вдали от подобных нравов, а на его сына когда‑нибудь обрушить возмездие. Он потребовал, чтобы обвинитель назвал других участников заговора, ведь не мог же он, старик, находясь в изгнании на далеком острове, в одиночку осуществить государственный переворот, тем более убийство принцепса. Тогда обвинитель, вынуждаемый законом подтвердить обвинение, называет в числе соучастников ближайшего друга Домициана Нерву.

Лысый Нерон пришел в великое смущение и снял обвинение. Отпрыск, зная, что простой народ, не стесняясь в выражениях, угрожает ему расправой, в преступном неистовстве дал деру. Что же ты думаешь? Не прошло и двух недель, как по приказу принцепса его возвращают из Равены и заставляют довести обвинение до конца, причем в разговоре с ним Домициан не скрывал ненависти к старику — отцу. Наконец в сенате были собраны голоса: Серен старший был осужден на смерть, замененную впоследствии ссылкой. В связи с этим приговором Домициан заявил — без обвинителей законы будут бессильны и государство окажется на краю гибели.

Тит Корнелий помедлил — по — видимому, боролся с собой и, проиграв сражение с желанием блеснуть словцом, — не скрывая гордости, с воодушевлением закончил.

— Так доносчиков — породу людей, придуманную на общественную погибель и до того необузданных, что никогда и никому не удавалось сдержать их в разумных границах даже с помощью наказаний, — поощрили обещанием наград.

Наступила тишина.

Молчали оба, отец и сын.

Наконец Тит Корнелий обратился к Ларцию.

— Полагаю, ты вправе согласиться на предложение Капитона. Объяви, что ты давно подозревал меня в преступном замысле. В противном случае тебя тоже постигнет кара. Я хотел бы, чтобы ты выжил и отомстил нашим врагам. О нас не беспокойся.

Сын невольно отпрянул. Отец оттер пальцами намокшую переносицу и добавил.

— Собственно месть мало занимает меня. Куда больше беспокоит твоя судьба.

— Моя судьба не отделима от моего имени, — нарочито не торопясь, едва сдерживая ярость, ответил Ларций. — Мое имя неотделимо от твоего. Предать тебя — опозорить род. Зачем мне тогда жить, отец? И как?..

— Тоже верно, — согласился отец. — В таком случае пусть решают боги.

Он был невозмутим.

Через месяц эдиктом Домициана Лонга уволили из армии. В указе упоминалось о неспособности префекта «в виду ранения» в полной мере выполнять обязанности начальника конницы. Объяснение откровенно издевательское — ведь после того, как в сражении в Сарматии Ларций потерял левую кисть, он еще почти год командовал конным отрядом, и никому его искалеченная рука не мозолила глаза. Выходное пособие, обязательное в таком случае, назначили уничтожающе оскорбительное — несколько тысяч сестерций. ⁶ Ему было предписано жить тихо, из города без разрешения не выезжать.

После отставки Ларция на семью Лонгов одно за другим посыпались несчастья. Рухнули надежды на дальнейшую карьеру. В дом один за другим повалили кредиторы, за ними крупные жулики, решившие «по — доброму» отбить у впавшего в немилость семейства приносивший неплохой доход кирпичный завод в Тарквиниях (в пригородах Рима), а также откупа на поставки азиатского вина в Рим, чем издавна занимались Лонги. Поспешили и мелкие доносчики и вымогатели во главе с «ночным грозой Рима», фракийцем Сацердатой. Эти тоже требовали включения их в завещание Тита и Постумии, иначе, грозились вымогатели, они сожгут кирпичный завод. Темные личности шныряли по усадьбе, перешептывались с домашними рабами, старались подкупить их. Ларцию пришлось отправить на дальнюю виллу не внушавших доверие слуг. Лонги держались как могли, однако состояние семьи таяло на глазах. Сорвалась сделка в Азии, затем кредитор ни с того ни с сего набросил процент на заем. Прибавил совсем чуть — чуть, но попробуй обратись в суд центумвиров. Тут еще сосед потравил урожай винограда.

Скоро Лонги перестали принимать гостей, да и где было найти таких смельчаков, которые отважились бы заглянуть к заведомому преступнику, осмелившемуся укрыть в своем доме жену самого Арулена Рустика.

С той поры Ларций больше не ввязывался в разговоры, касавшиеся «похабного», как его называли в городе мира с даками, более похожего на капитуляцию. Какое дело ему до легкомысленного наместника Мезии Сабина, подставившего свои легионы под удар Децебала и погибшего на поле боя? До не имевшего боевого опыта и, тем не менее, считавшего себя великим стратегом, Корнелия Фуска, допустившего разгром армии в первом же сражении с даками? До Семпрония Руфа, гордеца и выскочки, заведшего свой легион в узость между двух озер и утопившего солдат в болотах?! До того же Траяна, которым непонятно, с какой целью, интересовался Титиний Капитон. Какое ему дело до разнузданной солдатни, которой собственные центурионы и трибуны опасались более противника. После того, как император прибавил солдатам жалование на четверть, они еще более распоясались. Какое дело до армии, если его из этой самой армии вышвырнули за ненадобностью?