Травма и душа. Духовно-психологический подход к человеческому развитию и его прерыванию - [21]

Так как душа, по-видимому, представляет собой оживляющую сущность или истинное я в центре каждой личности, утрата души лишает мою пациентку всяческих жизненных сил, когда она чувствует себя полуживой, онемевшей или замороженной, не способной к активной, творческой жизни, отчужденной, фрагментированной и подавленной. В психотерапии она надеялась заново почувствовать себя живой, и мы вместе с ней пытались создать безопасное пространство для возвращения души. Это происходило постепенно, когда она ощущала себя в безопасности в созданном нами пространстве. В нем она находила в себе смелость признаться в отчаянной потребности в другом, которую чувствовала всю жизнь и всегда стыдилась ее.

Некоторые важнейшие моменты нашей работы были крайне неприятны для Дженнифер. Они были связаны с моими интевенциями, в которых я конфронтировал ее с ее защитным заискиванием, ее «взрослым» способом оградить себя от осознания того, что она на самом деле переживала в глубине себя – от чувств, которые, по ее убеждению, делали ее в глазах других раз и навсегда дефектной, неинтересной или больной. Я должен был терпеливо искать путь в лабиринте ее «предъявляемой личности» к внутреннему аффективному ядру, которое было ради безопасности скрыто от мира. Неудивительно, что за показной вовлеченностью в поверхностную беседу скрывалось ее твердое мнение о собственной дефектности, о том, что никто не может ее полюбить, и ее базовое убеждение, что она «испорченный товар». Это убеждение сохраняло свою действенность из-за сурового, тиранического интроекта, который говорил ей: «Не дай ему видеть, насколько ты больна; не говори сама – это будет ошибкой; оденься по-другому, ты выглядишь нелепо; это не может быть твоим – у тебя все равно отберут; ты слишком толстая, чтобы быть привлекательной для мужчины!» и так далее. Мы встретимся с такой внутренней фигурой – «обратной стороной» ангела-хранителя Дженнифер, в ряде случаев представленной в главе 3 в образе «демона».

Тиранические негативные голоса в системе самосохранения Дженнифер не могли быть ясно ею услышаны, потому что были эго-синтонными. Они говорили то, что, как она думала, было «правдой» о ней. Мои уверения в обратном ничего не меняли, потому что внутренний тиран всегда бил все хорошее своими козырями. Даже малейшие признаки ослабления интереса с моей стороны, если я опаздывал, отвлекался или даже если между нами возникали моменты тишины, усиливали ужас и демонические проекции. Ей казалось, что я уже «устал от нее» и «собираюсь закончить терапию с ней, потому что она мне надоела». Единственному человеку, которому она смогла рассказать свою историю, она, вероятно, «наскучила, и он отказывается от нее».

Постепенно, по мере того, как мы прорабатывали разрывы контакта и восстанавливали наш раппорт, открылось пространство между ее наблюдающим Эго и внутренней «системой» интерпретации. В этом пространстве нашлось место для печали, и она стала плакать, когда рассказывала о своих переживаниях. Что-то подлинное появлялось между нами, а ее воспоминание и рассказ о том моменте в детстве, когда ей явился ангел, и о том, как она сделала выбор в пользу жизни, привел нас к гораздо большей близости, чем все, что было в терапии до этого. Эта близость каким-то образом объединила нас вокруг трагедии ее раннего детства. Я имею в виду здесь не типичную историю жертвы и преступника, а объективную трагедию ее жизни (и, в конце концов, триумф). Разделив друг с другом эту глубинную реальность, мы прикоснулись к «Великой Истории»[16], лежащей за пределами ее личной истории: это был тот уровень ее переживания, где она участвовала в трагедии (и в триумфе) человеческой жизни как таковой с той долей тьмы (и света), которая пришлась на ее собственную жизнь.

Признать себя причастной общечеловеческой трагедии – это совсем иное, чем чувствовать себя ошибкой рода человеческого. Дженнифер теперь понимала, что есть нечто большее, чем сумма ее внешних успехов и неудач. Какая-то часть ее личности была связана с чем-то бо́льшим, и, когда она рассказывала свою историю об ангеле, это «что-то большее» было в комнате между нами. Мы знали это, потому что неописуемое чувство нахлынуло на нас обоих и пространство заполнилось чем-то благословенным. Дженнифер поделилась со мной, что ей показалось, что рассказывание этой истории каким-то образом помогло ее душе вернуться.

Подобно магниту, притянувшему другие жизнеутверждающие энергии в ее внутреннем мире, рассказывание истории об ангеле пробудило целый ряд воспоминаний о раннем детстве, о которых Дженнифер до сих пор не говорила. Среди них, например, был тот факт, что до того, как началось насилие, она была боевой девочкой – лидером в неформальной детской иерархии. Она, бывало, защищаясь от детей, которые плохо поступали по отношению к ней, щипала их. Кроме того, она любила танцевать и совсем заиграла пластинку с сюитой из «Щелкунчика», танцуя в подвале дома в балетном костюме. Даже когда насилие уже началось, она еще могла почувствовать себя в безопасности в местной церкви, где пела в хоре. Она вспомнила, как ощущала облегчение, слыша, что Иисус любит ее, даже если она плохая. Она рассказала мне о своей молитвенной жизни: когда она хотела убить себя, то молилась о помощи и часто получала ответ на свои мольбы. Она вспомнила, что ей будто было сказано: «Ты можешь убить себя, если тебе так надо, но дай себе еще несколько недель… дела пойдут лучше».