Травень-остров - [30]

— Постой, Вольфарт, — поднялся тут Хаскульв во весь свой немалый рост. — Не все венн говорит, как было. Утаил немного.

— Что ж утаил? И тебе откуда о том известно? Вольфарт взбодрился даже: нравилось, должно быть, ему должность свою исправлять.

— Утаил, что Прастейн-кунс едва Хальфдиру голову надвое мечом не разнес, когда Хальфдир на мелочи, под ногу попавшей, оступился. А венн мечом удар тот отвел, с тем и в битву вступил. А знаю это от Иттрун, дочери Хальфдира.

Кунсы опять замолчали, слушая Хаскульва, и уже не просто с одобрением, а с изумлением на Зорко глядеть стали. Откуда ж такой выискался?

— Женщине на тинге места нет. Свидетельство же свободной женщины равно свидетельству мужчины, — объяснил Ульфтаг, хотя в словах Иттрун навряд ли кто бы здесь усомнился.

— Так ли было? — обратился тогда лагман к Зорко.

— Так. Правду Иттрун, дочь Хальфдира, сказала, — подтвердил венн.

— Нетрусливый ты муж, — высказал мысль Ульфтаг. — На пиру тебе место не из последних. Дальше спрашивай, Вольфарт. Может гость отвечать тебе сидя. О подвигах речи для пира оставим. Злосчастную Хальфдира долю выяснить надо.

Пришел черед дивиться Зорко. Венн пусть и не разумел сегванского языка настолько, чтобы понимать все, реченное на сходе, но дар говорить складно, виршами, считался даром богов повсюду. Ульфтаг, как видно, даром таким обделен не был, а потому, пусть и говорил он низким, с хрипотцой голосом, не всегда внятно произнося слова, слушали его сегваны без единого шороха. Также слушал Ульфтага и Зорко, не задумываясь сейчас о том, что подобный заступник на тинге стоит едва ли не дороже, чем вместе Ранкварт и Хаскульв.

И снова стал спрашивать Вольфарт. Зорко теперь отвечал ему, сидя на лавке. Должно быть, в том была большая честь. У веннов сидеть на суде или сходе могли только матери рода и немощные от старости люди, коим невмоготу было выстоять полное время схода. Все прочие стояли, несмотря на всякие заслуги.

Теперь добрался лагман до того места, когда Иттрун Зорко в лес за печище увела. Стыдиться Зорко нечего было, да и сама Иттрун, сколько помнил он, краснеть тогда и не думала, но помнил венн и о том, как предупреждали его перед походом сюда Хаскульв и Вольфарт. Стал отвечать он на вопросы осторожно, однако сегваны слушали благосклонно, видно, ничего зазорного Иттрун и вправду не сотворила. Когда же завели речи о том, как дочь Хальфдира в печище пошла, а Зорко тем временем сам проведать отправился, как там дела обстоят, улыбки появились на лицах суровых кунсов. А когда пришлось обстоятельно рассказать про то, как сегваны Прастенову дружину полонили, тут и вовсе кунсы обрадовались.

Мельком взглянув на Ульфтага, приметил Зорко, что затеплился в непонятных глазах его слабый огонек: нравилось кунсу про удачные ратные дела слушать. И про хитрость, кою Зорко явил, тоже.

Но вот опять встретились Иттрун и Зорко на взгорке за Лесным Углом, и уж тут венн, как ни почитал должным всюду правду молвить, умолчал про вино, зелье нарлакское, коим дева сегванская его потчевала. На веннском сходе рассказал бы, не сробел, а тут затаился, поелику не знал, что на это скажет грозный Хаскульв своей племяннице. Сколь ни распущенны сольвенны сделались за века, а и то брагу хмельную парни с девицами вместе по лесам не распивали.

Миновав и эту трудность, Зорко встретился с главною: как описать тот хоровод, что начали кружить темные ночные духи? Как рассказать сегванам, кои злато считать умели, да о красках мало ведали, что ожил вдруг страшный холст? Как поведать в одночасье те предания темные о Худиче и его свите, что лишь изредка слышал он в родных местах? Разумел Зорко, что здесь песнопевец-сказитель надобен вроде Ульфтага, только не знал за собой Зорко способности складно виршами вещать. Вспомнил только, что видела Иттрун во тьме каких-то исполинов и богов. Потом представил заново себе, как встала тьма над погостом, как била в землю черная молния, как ухмылялся недобро второй степняк, Прастена зарубивший, как земля корчилась и содрогалась, и словно тот самый Брагг, коего лагман поминал, добавил в речи Зорко свои. Только были то самые горькие речи, какие были у сегванского бога. Должно быть, на полыни он их настаивал да с черным отваром колдовским, кой одни кудесники варят и пробовать никому не дают, смешивал. И так говорил Зорко, что Вольфарту-лагману и нужды не было венна расспрашивать. Обо всем разом поведал Зорко: и о тьме, что до звезд восстала, и о нечисти, которая из темноты нагрянула, и о том, что там Иттрун в мареве этом распознала, и о поединках, что на дворе погоста Хальфдир учинил, и о молнии, и о том, чем гроза черная кончилась. Только о холсте своем ни слова не сказал: опять невместно было. Да и где о таком говорить можно?

И сам не понял Зорко, как это все он высказал, когда поймал себя на том, что повествует уже о самом окончании дела, про то, как помог Иттрун из ямы выбраться, и про то, что и мертвый отец не дал дочери в бездне сгинуть.

Остановившись наконец, увидел Зорко, что сидят кунсы уже не радостные и не довольные, а Ульфтаг, даром что старейший, по лавке ерзает, будто молодой да непоседливый, и смотрит ровно волк, добычу почуявший. Прочие же кунсы лицами посуровели и омрачились, друг с другом переглядывались коротко и думу думали. Хаскульв, уже обо всем от Иттрун слышавший, недвижно сидел и ждал, что тинг скажет, а Вольфарт-лагман не то чтобы растерялся, но взором к Ульфтагу обратился, а потом рек: