Трава поет - [44]

Дик лежал в постели в спальне с низким потолком, в которой зимой с наступлением темноты было столь же прохладно, сколь и жарко в летнюю пору. Его мучили беспокойство и тревога, он ненавидел овладевшую им слабость. Дику претила мысль, что Мэри провела весь день среди туземцев, — это было не женской работой. Кроме того, она всегда очень сурово обращалась с темнокожими слугами, а ему не хватало рабочих рук. Однако, когда она сказала Дику, что работа продвигается, он вздохнул с облегчением. Она ни слова не сказала о том, как ей омерзительны туземцы, о том, что она буквально физически ощущала волны ненависти, исходящие от них. Мэри не стала жаловаться. Она знала, что Дик еще немало дней проведет в постели и ей все равно придется выполнять эту работу, вне зависимости от того, нравится ли она ей или нет. Впрочем, положа руку на сердце, работа Мэри нравилась. Осознание того, что у нее под началом целых восемьдесят человек, придало ей уверенности. Держать их в своей власти, заставлять их делать то, что ей хочется, — это было чудесным ощущением.

И в конце недели именно Мэри сидела за маленьким столиком, поставленным на веранде среди горшков с растениями, тогда как работники кучками толпились снаружи в густой тени деревьев и ждали, когда им выплатят жалованье. Это был ежемесячный ритуал.

Уже наступил вечер, на небе появились первые звезды, а на столе стоял фонарь «молния», невысокое тусклое пламя которого напоминало несчастную птицу, запертую в стеклянной клетке. Староста переминался подле хозяйки и выкрикивал имена согласно списку, который она держала в руках. Потом Мэри дошла до тех, кто не вышел на работу в первый день. Им она сократила жалованье на полкроны, при том что в среднем ежемесячная зарплата составляла около пятнадцати шиллингов. По рядам туземцев пронесся недовольный ропот, и когда этот маленький ураган начал набирать силу, староста придвинулся к бордюру и принялся спорить с туземцами на своем языке. Мэри понимала только отдельные слова, однако манера поведения старосты и его тон ей не понравились. Вместо того чтобы распекать работников за лень и халатность, как предпочла бы Мэри, он, казалось, призывал людей не противиться неизбежному и смириться со злой судьбой. Так или иначе, на протяжении нескольких дней они и вовсе не работали. А если бы Мэри сделала, как обещала, каждый из них лишился бы двух фунтов и шести пенсов, поскольку они не послушались хозяйку и не вышли на работу через десять минут, как она того потребовала. Мэри была права, а они нет, — вот что должен был говорить им староста вместо того, чтобы увещевать недовольных и пожимать плечами. Один раз он даже рассмеялся. Наконец он снова повернулся к ней и сказал, что работники недовольны и требуют, чтобы им заплатили все причитающееся. Но Мэри решительно заявила, что обещала вычесть у туземцев из жалованья и сдержит свое слово. Она не собирается отступать.

— Те, кому не нравится, могут уйти, — неожиданно со злостью добавила Мэри, плохо понимая, что делает.

Она снова стала раскладывать на столе клочки бумаги и холмики серебра, не обращая внимания на гомон, который поднялся снаружи. Некоторые из туземцев, смирившись, отправились в поселение. Другие встали кучками, дождались, когда она с ними расплатится, после чего столпились возле бордюра. Один за другим они подходили к старосте и объявляли, что желают уйти. Мэри ощутила некоторое беспокойство, ибо хорошо знала, насколько сложно отыскать работников, ведь именно это являлось причиной постоянных волнений Дика. Тем не менее, когда Мэри через некоторое время повернулась, прислушиваясь к тому, как муж ворочается в постели, стоявшей прямо за тонкой стенкой, она была преисполнена решимости и негодования: туземцы рассчитывали получить плату за несделанную работу, они отлучились с фермы без разрешения, когда Дик был болен, и, главное, они не вышли в поле за те десять минут, что она им дала. Она повернулась к стайке ожидавших ее работников и объявила, что контрактники не имеют права уйти.

Контрактниками были те, кто оказывался на работах в результате южноафриканского аналога насильственной вербовки. Группы белых ложились в засаду и дожидались туземцев, путешествующих в поисках работы, сажали тех в большие грузовики нередко против их воли (подчас, при попытке скрыться бегством, преследуя несчастных долгие мили по бушу), соблазняли посулами хорошей работы и в итоге продавали их фермерам по пять фунтов за голову с заключением годичного контракта.

Мэри знала, что часть этих туземцев через несколько дней сбежит с фермы, и некоторых полиция так и не сумеет отыскать, поскольку они уже успеют добраться до холмов, перейти через границу и оказаться вне пределов досягаемости. Мэри не собиралась поддаться страху потерять работников: она скорее умрет, чем покажет слабину. Она сказала, что они могут идти, пригрозив полицией. Другим туземцам, работавшим по месячным контрактам, и тем которых Дику удавалось удерживать, перемежая уговоры шутливыми угрозами, Мэри сказала, что они могут уйти в конце месяца. Она обращалась к ним непосредственно, отказавшись от посредничества старосты. Четким ясным голосом, великолепно аргументируя свою точку зрения, Мэри объясняла, что они неправы и у нее имелись все основания поступить так, как она и поступила. Под конец она произнесла короткую проповедь о величии и благородстве труда, о том, что любой белый в Южной Африке впитывает с молоком матери. Из них получится толк, сказала Мэри, обращаясь к ним на фанагало, который часть туземцев, недавно явившихся из деревень, не понимали, только в том случае, если они научатся работать без надзирателей, исключительно из любви к труду, когда они станут делать то, что им велят, не думая о деньгах, которые им за это полагаются. Именно благодаря подобному отношению к труду белому человеку удалось достичь столь многого: белый человек работает, потому что работать — хорошо и именно труд как таковой, без надежды на вознаграждение, и делает человека человеком.