Трасса - [5]

— Рома, что с тобой? — заходилась в крике Маша, пока я из горла ополовинивал пол-литровую бутылку водки. — Рома, прекрати, прекрати сейчас же!

Я поставил бутылку на стол, отдышался и сказал:

— Ты надоела мне, шлюха. Я ухожу от тебя. Ухожу прямо сейчас.

Конечно, я никуда не ушёл, зато закатил пьяную истерику, бил посуду, орал, и так продолжалось до тех пор, пока в квартиру не ввалилась бригада скорой помощи.

Мне что-то вкололи, и я, наконец, провалился в сон.

С этого дня я начал попивать. Сначала помалу и усиленно это скрывая, потом всё чаще и уже не особо таясь. Катя не являлась мне больше в течение целого года, а потом пришла опять. На этот раз я увидел её во дворе, когда гулял с Анечкой. Я не знаю, поняла ли дочка, почему отец вдруг выпустил её ладошку и, постояв несколько секунд на неверных ногах, бессильно опустился в сугроб.

— Я любила тебя, Рома, — сказала Катя, подойдя так близко, что я мог бы, протянув руку, коснуться её. — Я любила тебя, а ты убил меня, Рома.

На следующий день я написал заявление и отправил его в городскую прокуратуру. Я сознался в убийстве Екатерины Соболевой, совершённом Романом Михалёвым при соучастии Марии Паниной, по мужу Михалёвой, и просил возбудить против меня и Паниной уголовное дело. Закончилась эта история визитом к психиатру, который долго объяснял мне про подспудное чувство вины и связанные с ним симптомы. Заодно выяснилось, что убийцу уже несколько лет назад нашли, судили и расстреляли. Им оказался сексуальный маньяк по кличке Муфлон, на счету которого было больше пятнадцати жертв.

Я видел Катю ещё несколько раз, и каждый из них заканчивался для меня мучительным нервным стрессом с последующим запоем. Из аспирантуры меня, естественно, выперли, и какое-то время я вообще не работал. Потом, однако, за дело взялся тесть. Пространно объяснив мне, какой я *удак, он в результате пристроил меня на номинальную должность ответственного ни за что в комитет по культуре Ленинградской области. Там я развернулся по полной — выпивать теперь можно было, не выходя из кабинета. В этом же кабинете стоял раскладной кожаный диван, и на нём я переспал с доброй половиной комитетчиц.

На работу я ездил на служебной машине с личным шофёром. Так продолжалось до тех пор, пока не подошла очередь на «Жигули». Это была уже вторая машина в семье — Маша разъезжала на подаренной тестем «Волге».

Я неоднократно предлагал Маше развод, но она не соглашалась. Нас связывала дочка, да и сам развод мог поломать Машину карьеру и отразиться на служебном положении тестя.

Время шло, несколько раз меня отправляли на принудительное лечение, и после этого какое-то время я не выпивал. Но потом неизменно срывался, и всё начиналось по новой.

К знахарке Маша притащила меня едва не силой.

— Она творит чудеса, — уверяла Маша, — после неё люди не то, что пить бросают — от рака, бывает, излечиваются. Прошу тебя, Рома, вреда ведь от этого не будет. А если что будет, так только польза.

8. Левая ветка. Станция техобслуживания

Я сидел в глубоком кресле за столом в небольшой, но очень светлой комнате, и глядел на устроившуюся в таком же кресле знахарку. Идя к ней, я ожидал встретить страхолюдную бабку со злыми змеиными глазами. Теперь приходилось привыкать к тому, что вместо древнего анахронизма передо мной вполне современная, молодая и симпатичная женщина. Глаза, правда, у неё действительно оказались необычными, только не змеиными, а, скорее, кошачьими, большими, круглыми и зелёными. Какое-то время она, не поднимая их, сидела, опустив голову и предоставив мне изучать её. Потом внезапно вскинула их на меня, и я едва не отшатнулся: настолько резким, пронзительным и неприятным оказался её взгляд.

— Ко мне редко приходят такие, как ты, — тяжело вздохнув, сказала знахарка. — Последний раз, помнится, это произошло лет сто пятьдесят тому назад.

— Простите? — я решил, что ослышался. — Вы сказали — сто пятьдесят лет?

— Около того. Но я ещё не уверена, иногда и такие, как я, ошибаются. Будь так любезен, покажи ладони.

Я ошалело протянул вперёд руки. Она взяла их в свои, коротко осмотрела, отпустила и откинулась в кресле.

— Ошибки нет, — сказала она устало. — Тебе тридцать шесть лет. Из них первую половину ты прожил до разлома, а вторую — после.

— Извините, не понимаю, — признался я. — Да, мне тридцать шесть, ну и что? О каком разломе идёт речь?

— А вот это тебе виднее, о каком. Я лишь вижу, что разлом был. Тот, который твою жизнь надвое развалил.

— Теперь понятно, — сказал я. — У меня действительно случилась в жизни трагедия. По моей вине, восемнадцать лет назад. Но какое это имеет отношение к…

— А говоришь, что понимаешь, — прервала меня знахарка и усмехнулась кривовато. — Ничего ты не понимаешь. Жизнь у тебя не одна, как у всех прочих. А несколько, как лишь у немногих. Сейчас ты живёшь ту, что себе определил, когда случился разлом. Счастливую. Это тебе повезло, редко у кого из таких, как ты, первая жизнь оказывается счастливой. Значит, на разломе ты верное решение принял. И поэтому несчастная жизнь от тебя в стороне прошла.

Наступила пауза, я пытался переварить то, что услышал. Неожиданно я поймал себя на том, что отношусь к происходящему серьёзно, а не как к дурному спектаклю, на который всё это сильно смахивало.