Транзит - [29]

Тогда что главное? – спросила она.

Материал, который она собирала последние лет пять, вырос в набор заметок объемом около трехсот тысяч слов, и ей не терпится начать писать. Это, сказала она, должен быть роман о жизни американского художника Марсдена Хартли; здесь о нем на удивление мало кто слышал, хотя в Америке его работы можно увидеть в самых крупных музеях и галереях. Я спросила, была ли она в них и видела ли работы.

Я не то чтобы интересуюсь живописью, сказала она после паузы.

Она видела некоторые из его работ в Париже: это была ретроспектива. Случилось так, что она проходила мимо и увидела на улице афишу. Репродукция на этой афише заставила ее немедленно зайти в галерею и купить билет на выставку. Было раннее утро, галерея только что открылась, и там никого не было. В одиночестве она прошла пять или шесть залов с его картинами. Выйдя, она ощутила, что в ее сознании произошла революция.

Она снова замолчала. С невозмутимым видом она сделала глоток чая, будто была уверена, что я не удержусь и спрошу, что именно вызвало это ощущение. Я слышала, как под ногами соседи тащат что-то по лестнице. Время от времени снизу раздавалось хлопанье дверей, голоса становились громче, а затем утихали.

Я спросила, что она делала в Париже, и она ответила, что ездила туда на пару дней провести курс. Она профессиональный фотограф, и ее часто приглашают преподавать. Она соглашается в основном ради денег, но еще и потому, что поездки отрывают ее от дома и дают возможность сделать передышку, даже если она осознает это не сразу. Они позволяют дистанцироваться от собственной жизни, увидеть ее со стороны, вместо того чтобы пребывать внутри нее, как это обычно бывает, хотя преподавать ей особенно и не нравится. Студенты в основном очень требовательные и зацикленные на себе, так что после окончания курса она обычно чувствует себя абсолютно выжатой. Вначале она ощущает, что дает им нечто хорошее, что может изменить их жизнь, поэтому чувствует только приятную усталость. Но постепенно появляется опустошенность, и через четыре-пять дней внутри нее начинают происходить изменения. Она уже смотрит на них – на студентов – с большей объективностью; их потребность в ее руководстве начинает выглядеть менее избирательной и более паразитической. Она чувствует себя одураченной: она-то ошибочно полагала, что была с ними щедрой, неустанно вдохновляла их, а на самом деле всего лишь занималась самопожертвованием. Это чувство часто становится той точкой, в которой для нее проясняется ее собственная жизнь. После этого она уже меньше отдает и больше делает для себя: изматывая ее, они учат ее эгоизму. Каждый раз, когда курс близится к завершению, она начинает думать о собственных потребностях, заботиться о себе, как о ребенке, и чувствует первые шевеления любви к себе. Именно в таком состоянии она проходила мимо галереи и увидела репродукцию картины Марсдена Хартли на афише.

Вместе с ней на курсе преподавал мужчина, добавила она, мужчина старше ее – она питает к таким слабость. Он известный фотожурналист, чьими работами она восхищается. С самого начала между ними что-то возникло, пробежало электричество, несмотря на то что он женат и живет в Америке. Она только что рассталась со своим партнером, с которым провела два года и который знал ее настолько хорошо, что его жесткая критика в ее адрес во время их последних ссор не могла не подорвать ее уверенность в себе; она уцепилась за внимание фотожурналиста, как за спасательный плот. Он интеллектуал и влиятельный человек или, по крайней мере, имеет такую репутацию, и его внимание к ней стало противовесом презрению ее бывшего. В последнюю ночь они бродили вместе по улицам Парижа до трех часов. Она почти не спала: ее волнение и возбуждение было таким сильным, что с восходом солнца она встала и снова пошла гулять по пустому городу – шла и шла, пока афиша не заставила ее остановиться.

Я спросила, что она фотографирует.

Еду, сказала она.

В соседней комнате зазвонил телефон, я извинилась и вышла, чтобы снять трубку. Это был мой старший сын, и я спросила его, где он. У папы, сказал он удивленно. Что у тебя происходит? – спросил он. Я сказала, что у меня студентка. Понятно, сказал он. Последовало молчание. Я слышала какой-то шорох и его дыхание в трубку. Он спросил, когда они смогут вернуться. Я сказала, что точно не знаю: строитель говорит, через пару недель. Здесь никого, сказал он. Странно как-то. Извини, сказала я. Почему мы не можем быть нормальными? – спросил он. Почему всё должно быть так странно? Я сказала, что не знаю почему. Я стараюсь изо всех сил. Взрослые всегда так говорят, сказал он. Я спросила, как прошел его день в школе. Нормально, ответил он. Я услышала, как Джейн покашливает в гостиной. Я извинилась и сказала, что мне нужно идти. Хорошо, сказал он.

Когда я вернулась обратно в комнату, меня вновь поразила яркость одежды Джейн, которая особенно выделялась на фоне белого пейзажа ремонтной пленки. Она сидела неподвижно, ее колени были сомкнуты, голова поднята, бледные пальцы обхватили чашку. Я вдруг поймала себя на том, что задаюсь вопросом, кто она такая. За ней тянулся шлейф драмы, который, казалось, предполагал два типа отклика: увлечься или отойти в сторону. Однако перспектива увлечься казалась утомительной: я вспомнила ее слова о том, что студенты высасывают из нее все соки, и подумала, как часто люди выдают себя тем, что замечают в других. Я спросила, сколько ей лет.