Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV - [95]

. Первые стихи Людмила писала по-русски. Из них сохранились лишь поздравления близким с праздниками. Но и эти опусы показывают ее раннюю начитанность, поскольку исполнены грамотным, пусть и не подходящим для семейных торжеств, некрасовско-надсоновским стилем «чахоточного поколения» русской интеллигенции[796], которым в юности переболели многие будущие поэты-модернисты. В Швейцарии Людмила продолжала писать стихи по-русски[797], а также давала уроки русского языка и литературы соседке по пансиону – Наталье Эренбург[798], двоюродной сестре Ильи Эренбурга. Однако жизнь в Лозанне позволила ей почувствовать себя достаточно комфортно в местной языковой стихии, чтобы увлечься поэтическим переводом с русского на французский. К двум литературным полюсам вскоре прибавился третий. После кратковременной поездки в Париж, куда она впервые попала в 1900 г. в качестве переводчицы старого друга отца, пожелавшего увидеть Всемирную выставку, Людмила отправилась в Великобританию, чтобы усовершенствоваться в английском. Оттуда в начале 1901-го она вернулась в Париж, где ее ждала мать.

Именно здесь, в Париже «дела Дрейфуса», которым страстно интересовалась Анна Петровна, забросившая швейцарские занятия философией и политэкономией ради политической злобы дня, Людмила впервые столкнулась с людьми модернистской культуры. Мать неосторожно ввела ее в свой круг, где дочь познакомилась не только с разношерстыми подрывателями устоев из местных и иностранных социалистов, синдикалистов, анархистов и иных профессиональных революционеров, но и с литературно-артистической богемой, прошедшей школу раннего модернизма. Так, в памяти Людмилы навсегда осталось знакомство с франко-еврейским поэтом Гюставом Каном, в салоне которого она сошлась среди прочих с Максом Жакобом, Ф.Т. Маринетти и Гийомом Аполлинером. Жена Кана будировала общественное мнение, перейдя в религию мужа в знак протеста против антисемитизма – выразительный жест, который через четверть века повторит жена Довида Кнута Ариадна Скрябина и который, как мы увидим, повлияет на поведенческий код самой Людмилы[799].

Политическая атмосфера, в которую окунулась Людмила, сказалась на ее первых выступлениях в печати. К этому времени относятся ее французские переводы стихотворной сатиры на обер-прокурора Святейшего синода К.П. Победоносцева и горьковской «Песни о буревестнике» для газеты «L’Aurore», редактор которой, франко-итальянский анархист Шарль Малато, открыто жил с любовницей-англичанкой, чем особенно привлек внимание Людмилы, жадно учившейся жизни у парижской богемы и политических радикалов[800]. Таким образом, в августе 1901-го, занятая диспутами и уличными протестами, Анна Петровна с запозданием заметила, что ее дочь, безуспешно пытавшаяся подвизаться на местных театральных подмостках, слишком близко сошлась с молодым актером и денди Рене Пийо, не ограничившись их общей страстью к современному театру и модернистской поэзии. Манера Пийо элегантно одеваться (в долг, как потом выяснилось), отсутствие в нем «черт мужественных» и интереса к философии коробили Анну Петровну – человека интеллигентской культуры, т. е. поклонницу харизматических «светлых личностей». Наведя справки о претенденте в зятья через подругу-анархистку, мать записала его в волокиты и прохиндеи и повезла сопротивлявшуюся Людмилу поостыть в семейной усадьбе Алферовых в деревне Лазаревке, близ уездного города Короча Курской губернии[801]. Однако полгода «бесполезного заточения», как выразилась Людмила много лет спустя[802], возымели прямо противоположное действие. Оказалось, что в 1901–1902 гг. модернистские черти водились даже в тихом омуте между усадьбой Алферовых и домом, который Савицкие сняли на зиму в Короче.

Неподалеку, в селе Сабынино, находилась усадьба старшего брата Анны Петровны, профессора Харьковского университета Сергея Алферова, водившего дружбу с соседом, князем Дмитрием Волконским, в чьем имении гостили Константин Бальмонт с женой Екатериной (свояченицей хозяина) и новорожденной дочерью. Подобно Людмиле Бальмонт оказался в этих краях не по своей воле: он был лишен права проживания в столичных и университетских городах за политическую неблагонадежность. Захаживая по-соседски к Сергею Алферову, поэт познакомился с его «ссыльной» племянницей и приударил за ней. Людмила была в восторге от внимания литературной знаменитости, находившейся в зените славы, тем более что с Бальмонтом можно было поговорить «о Париже и французских поэтах, цитируя Бодлера, Верлена и Малларме»[803]. Несмотря на разницу в жизненном опыте, оба подошли к последовавшим вскоре интимным отношениям одинаково, как предписывал поведенческий код модернистской культуры, к которому Бальмонт приобщился в Москве и Петербурге, а Людмила – в Париже. Не скрывая друг от друга иных сентиментальных привязанностей, они выстроили свою мимолетную связь, прерванную отъездом Бальмонта за границу в марте 1902 г., как воплощение эстетических и философских ценностей «новых людей», не обремененных общепринятой моралью[804]. Екатерина Бальмонт, таким образом, была в курсе очередного мужнина увлечения, а Людмила описывала свои отношения с поэтом в письмах к парижскому жениху (Рене, по ее мнению, должен был «все понять») и стремилась познакомиться с женой любовника, чтобы полнее постичь его душу. Бальмонт же противился встрече двух женщин, произошедшей лишь после его отъезда, но прошедшей как нельзя лучше, во всяком случае по письменным уверениям Людмилы