Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV - [105]
Илл. 5–6. Экземпляр французского издания «Портрета художника в юности», принадлежавший Марианне, старшей дочери Людмилы Савицкой (John Rodker Papers. Series V. Box 45. Folder 1. Ransom)
На вечеринке, состоявшейся 11 июля 1920 г. в доме Спиров, произошло знакомство Джойса с Бич, будущей издательницей «Улисса», которая, подобно Людмиле, попробовала взять писателя под свое крыло. Их конкуренцией, видимо, объясняется умаление роли Людмилы в парижской эпопее Джойса, писавшейся до последнего времени в оптике, заданной мемуарами Бич, где Людмила упоминается лишь вскользь[890]. Несмотря на старания авторитетного биографа Джойса[891], эпизодическая роль Людмилы в парижской карьере писателя стала общим местом модернистской историографии[892]. Впрочем, отчет самой Людмилы о том же вечере, в предисловии к французскому переизданию «Портрета…» (1943), тоже пестрит фигурами умолчания[893], которые она объяснила Спиру (16.V.1945) цензурными условиями немецкой оккупации – ведь на знаменитом вечере присутствовали евреи (чета Спиров, муж Людмилы Марсель Блок, Жюльен Банда) и американские граждане (Паунд, Бич)[894]. Как бы то ни было, конкуренция двух посредниц за право считаться литературным Вергилием Джойса – Данте сквозит как в параллелизме названий их воспоминаний («Дедал во Франции» – Савицкая, 1943, и «“Улисс” в Париже» – Бич, 1950), так и в логике Людмилы-мемуаристки, которая исподволь сопоставляет успешную рекламную кампанию, организованную Бич вокруг «Улисса», и свои усилия по запуску «Портрета…» во французский литературный оборот – усилия, казавшиеся Людмиле тем более недостаточными, чем большую личную ответственность за судьбу романа во Франции она испытывала, переживая ее как судьбу приемного ребенка[895].
Нотки разочарования, проскальзывающие в воспоминаниях Людмилы, объясняются несбыточностью ее изначальных ожиданий от проекта, ради которого она забросила все текущие дела. Восхищаясь романом, она надеялась превратить процесс перевода в эстетическое и духовное общение с Джойсом. Однако сотрудничество с ирландцем, оказавшимся, по выражению Спира, чуждым теплу человеческого общения[896], лишь ввергло ее в уныние. Втайне неся психологический груз «Портрета…», постоянно напоминавшего ей о личной драме, Людмила все же не могла удержать в секрете перипетии работы, вылившиеся в конфликт с автором, которого она обвиняла в несерьезном отношении к проекту. Он же в письмах к общим знакомым попрекал переводчицу за недостаточную расторопность, чем еще больше настраивал ее против себя[897]. Джойсу не терпелось увидеть книгу по-французски. Он надеялся, что перевод откроет ему двери в парижскую печать, которая станет новым источником материального достатка его семьи. Людмила же не торопилась, рассматривая литературный перевод как форму творческого самовыражения, а не оплачиваемую профессиональную услугу. Вот как она впоследствии описывала свою работу над «Портретом…»:
Переводить. Какой дьявольский соблазн ухватиться за крылья чужой мысли, вступить, подобно Иакову, в отчаянно неравную борьбу, из которой сегодня выходишь победителем, завтра побежденным ‹…› Переводить, настраивать компас, вбивать вехи там, где взлеты и падения вдохновения кажутся неудержимыми и непросчитанными. Однако «Портрет» из тех книг, где за кажущейся беспечностью таится математический расчет ‹…› Переводить. Дни напролет двигаться и вести себя как автомат, так как носишь в себе мысль и ви́дение иного человека. Шаги, слова и поступки представляются предательскими постольку, поскольку не следуют из этого ви́дения, из этой мысли. Невозможное совпадение автора с переводчиком. Продолжающийся ночами поиск подходящего слова, порой распускающегося во сне цветком, цветком улетающим, за которым нужно бежать. ‹Ференц› Лист говорил, что «в переводе бывают точности, равные измене». Но в отношении к Джойсу неточность была бы кощунством[898].
Жалуясь Спиру на трения с Джойсом (15.III.1921), Людмила, однако, просила его «ничего не рассказывать Эзре ‹Паунду›, ибо следует терпеливо сносить неприятности, причиняемые нам гениями. Я давеча была на него ‹Джойса› сердита, но в глубине души я им восхищаюсь; да, к тому же, какое дело остальному человечеству, что переводить Джойса – невыносимое занятие??!!»[899]. Наконец, в апреле 1921-го, перевод был готов, и Людмила, утомленная кропотливой работой и эмоциально измученная, отослала машинопись автору, надеясь больше к роману не прикасаться, «разве что для правки гранок»[900]. Она даже попыталась сбежать от Стивена Дедала, его создателя и парижской литературной жизни, чтобы «насладиться заслуженным отдыхом в Бретани»[901]. Но и там тень Джойса и заботы о «Портрете…» продолжали ее преследовать.
В Бретани Людмилу нагнала бандероль с машинописью романа «The Switchback» («Американские горки») неизвестного ей Джона Родкера – поэта, издателя, сотрудника журнала «The Egoist» и соратника Паунда. Полистав роман, она наотрез отказалась его переводить, «представив себе муки», связанные с «передачей необычного стиля ‹…› чрезвычайно искреннего, сурового и сжатого, не прощающего ни малейшей небрежности»
