Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни) - [46]
Повсеместное использование имени и фотографии в том, что любопытным образом называют удостоверениями «личности», демонстрирует их тайное сотрудничество с полицейской организацией современных обществ. Не только с низшими полицейскими функциями слежки, надзора, избиений, методичного убийства, но также с более секретными силами правопорядка. Постоянное обращение одного имени, одной фотографии в письменных и устных информационных сетях указывает на иерархический уровень и категорию, занимаемые индивидом. Само собой, наиболее часто произносимое имя на районе, в городе, стране, или в мире обладает завораживающей силой. Статистическая таблица, составленная на данной основе в определённом хронотопе с лёгкостью определяет карту рельефа власти.
До сих пор, изнашивание роли исторически сопровождалось незначительностью имени. Для аристократа имя содержит в себе резюме тайн рождения и расы. В потребительском обществе, рекламное обнародование имени Бернара Буффе превращает посредственность в знаменитого художника. Манипуляция именем служит фабрикации руководителей, точно так же, как и продаже шампуня для волос. Но она также означает, что известное имя больше не принадлежит его владельцу. Под этикеткой Буффе нет ничего кроме шёлковых чулок. Кусочек власти.
Разве не комично слышать, что гуманисты протестуют против сведения людей к цифрам, к регистрационным книгам. А что, разве уничтожение человека под оригинальностью имени не равноценно бесчеловечности серии цифр? Я уже говорил, что причудливая борьба между так называемыми прогрессистами и реакционерами всегда обращается вокруг этого вопроса: следует ли разлагать человека ударами наказаний или наград? Хорошенькая награда, иметь известное имя!
Но имена вещей настолько же приобретают значение, насколько живые существа его утрачивают. Обращая перспективу, я люблю осознавать, что каким бы именем меня не обозначали, оно никогда не будет отражать того, чем я являюсь. У моего удовольствия нет имени. Слишком редкие моменты, в которые я выстраиваю себя, не составляют и горсти для того, чтобы ими можно было манипулировать извне. Только отказ от самого себя запечатлевается в имени вещей, угнетающих нас. Я хотел бы, чтобы также в этом смысле, а не только в смысле отрицания полицейского контроля понимали сожжение Альбером Либертадом своих документов удостоверяющих личность, т. е. в смысле отказа от своего имени для того чтобы выбирать себе тысячи имён, жест повторённый чернокожими рабочими Иоханнесбурга в 1959–м. Достойная восхищения диалектика изменения перспективы: поскольку состояние дел не позволяет мне носить имя в качестве феодального излучения моей силы, я отказываюсь от всех имён; я вхожу в безымянный лес, где олень Льюиса Кэролла объясняет Алисе: «Представь себе, что школьная директриса захотела бы позвать тебя на уроки. Она крикнет эй! ты! но тут же остановится, поскольку у тебя нет имени, а значит тебе не обязательно подходить». Счастливый лес радикальной субъективности.
Джорджо де Кирико, насколько я знаю, с отличными для него последствиями вышел на путь, ведущий в лес Алисы. То, что истинно для имени, истинно также для представительства лица. Фотография выражает сущность роли, позу. Душа заключена в ней и подвержена интерпретации; вот почему фотографии всегда грустны. Её изучают так же, как изучают предмет. И опять же, разве превращение самого себя в предмет не является отождествлением с гаммой выражений, пусть даже широкой. Бог мистиков по крайней мере знал как избежать этой ловушки. Но вернусь к Кирико. Он был почти что современником Либертада (если бы она была человеком, власть была бы постоянно счастливой оттого, что предотвратила так много встреч), и его пустоголовые, безликие персонажи являются прекрасным обвинительным балансом бесчеловечности. Пустынные пространства, окаменелые декорации демонстрируют человека, обезчеловеченного вещами которые он создал и которые, замороженные в урбанизме, сосредотачивающем в себе угнетающую силу идеологий, опустошают его существо, высасывают его кровь; я не помню уже, кто говорил, ссылаясь на эти полотна, о вампирском пейзаже — возможно Бретон. Более того, отсутствие лица вызывает к жизни новое лицо, присутствие, очеловечивающее даже камни. Это лицо является для меня коллективным творением. Поскольку у него нет лица, персонаж Кирико обладает лицом всех.
В то время как современная культура прилагает так много усилий к тому, чтобы выразить своё ничтожество, создаёт семиологию собственной пустоты, появляется картина, на которой отсутствие раскрывается исключительно в направлении поэзии фактов, реализации искусства, философии, человека. След овеществлённого мира, пустое пространство, представленное в полотне на главном месте, указывает также на то, что лицо покинуло пространство представительства и имиджей, что оно теперь интегрируется в повседневную
