Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни) - [31]

И вот этот же человек может проявить то мудрость, то тупость, быть кровожадным или ангелоподобным, глубокомысленным или нет, следуя за предоставленной ему формой и в соответствии с давлением или условиями… Когда вы сознательно противопоставите себя Форме? Когда вы перестанете отождествлять себя с тем, что определяет вас?»

4

В Критике философии права Гегеля, Маркс написал: «Теория становится материальной силой как только она завладевает массами. Теория способна завладеть массами, к которым она обращается ad hominem, если она продемонстрирует им ad hominem, что становится радикальной. Быть радикальным значит обратиться к корням вещей. И корнем человека является сам человек».

В общем, радикальная теория завладевает массами потому что она в первую очередь исходит из них. Будучи вместилищем спонтанной созидательности, она ставит себе целью обеспечить разрушительность этой силы. Это революционная техника на службе у поэзии. Любой анализ восстаний прошлого и настоящего, который выражается вне воли к возобновлению борьбы с большей последовательностью и эффективностью, фатальным образом оказывает услугу врагу, вставая на сторону господствующей культуры. Невозможно удачно говорить о революционных моментах не будучи готовым пережить их при ближайшей возможности. Простой критерий для проверки блуждающей и громогласной мысли планетарной левой.

Те, кто знает, как положить конец революции всегда оказываются на первом плане, чтобы объяснить её тем, кто совершил её. У них есть замечательные мотивы объяснять её и класть ей конец; можно констатировать по крайней мере это. Когда теория ускользает от кузнецов революции, она оборачивается против них. Она больше не завладевает ими, она господствует над ними, она обусловливает их. То, что люди не развили силой своего оружия, теперь развивает силу тех, кто их разоружает. Ленинизм тоже объяснил революцию ружейными залпами по матросам из Кронштадта и партизанам Махно. Идеология.

Когда руководители усваивают теорию, она превращается в их руках в идеологию, в аргументацию ad hominem против самого человека. Радикальная теория исходит от личности, существа, являющегося субъектом; она завладевает массами благодаря всему, что есть созидательного в каждом, благодаря созидательности, воле к самореализации. Напротив, идеологическое обусловливание является техническим управлением бесчеловечностью, весом вещей. Оно превращает людей в предметы, не имеющие иного значения кроме Порядка, в котором они занимают своё место. Оно собирает их для того, чтобы изолировать, превращая толпу в скопление одиночеств.

Идеология — это ложь языка; радикальная теория — это правда языка; конфликт между ними, будучи конфликтом между человеком и тайной бесчеловечностью в нём самом, предшествует преобразованию мира в человеческую реальность, так же как и его трансмутации в метафизическую реальность. Всё, что люди делают и ломают проходит через посредничество языка. Семантическая сфера является основным полем битвы, в которой противостоят друг другу воля к жизни и дух покорности.

*

Это неравный конфликт. Слова служат власти лучше, чем их используют люди; они служат ей вернее, чем большая часть людей, тщательнее, чем прочие виды посредничества (пространство, время, техника…). Вся трансцендентность проистекает из языка, разрабатывается в системе жестов и символов (слова, танец, ритуал, музыка, скульптура, строительство…). В тот момент, когда подвешенное, незавершённое действие, стремится к продлению в той форме, которой она стремится рано или поздно достичь, к реализации, — так же как генератор трансформирует свою механическую энергию в электроэнергию, передаваемую на расстояние километров, чтобы ещё один мотор превратил её там опять в механическую энергию — язык захватывает реальную жизнь, сковывает её, опустошает её от её субстанции, абстрагирует её. И категории готовы объявить невразумительным, нонсенсом, то, что не укладывется в их схемы, призывает к существованию—во—власти то, что лежит в нулевом состоянии, потому что у него ещё нет места в лоне Порядка. Повторение жестов признано основой идеологии.

И тем не менее, люди всё ещё пользуются словами и жестами в попытке усовершенствовать свои разорванные действия. И потому что они это делают, существует поэтический язык; язык реальной жизни, который, по моему, смешивается с радикальной теорией, с теорией завладевающей массами, становящейся материальной силой. Даже интегрированная и направленная против своей изначальной цели, поэзия рано или поздно добивается своего. «Пролетарии всех стран…», девиз, из которого вышло сталинистское государство однажды реализует общество без классов. Ни один поэтический жест никогда не приручается идеологией полностью.

Язык отклоняющий радикальные, созидательные действия, человеческие действия par excellence от их реализации становится антипоэзией, определяя лингвистическую функцию власти, её информационной науки. Эта информация является моделью фальшифого общения, общения между неистинным, неживым. Мне кажется хорошо установившимся следующий принцип: как только язык перестаёт подчиняться воле к реализации, он фальсифицирует общение; он не передаёт больше ничего кроме фальшивого обещания истины которая зовётся ложью. Но эта ложь является истиной о том, что разрушает меня, портит меня, подчиняет меня. Жесты являются также крайним пределом, от которого расходятся антагонистичные перспективы, которые делят мир и конструируют его: перспектива власти и перспектива воли к жизни. Каждое слово, каждая идея, каждый символ становится фишкой двойного значения. Некоторые из них, такие как слово «отечество» или униформа жандарма, чаще всего служат власти; но, чтобы не ошибаться, при столкновении соперничающих идеологий или их простом износе из наихудшего торгаша может получиться хороший анархист (я здесь думаю о красивом названии, выбранном Беллегаригом для своей газеты: