Трактат о манекенах - [12]

Толпа смеется. Постигаете ли вы ужасный садизм, упоительную демиургическую жестокость этого смеха? Ибо рыдать надо нам, милые барышни, над собственной судьбой при виде подобного убожества материи, подневольной материи, видя ее бесправие. Отсюда и проистекает страшная тоска всех шутовских големов, всех идолов, трагически задумывающихся над смыслом своей смешной гримасы.

Вот перед нами анархист Луккени, убийца императрицы Елизаветы, вот Драга, демоническая и несчастная королева Сербии, вот гениальный юноша, надежда и гордость рода, которого сгубил несчастный порок онанизма. О, ирония этих имен, этих внешностей!

Ест ли в этой кукле в действительности что-либо от королевы Драги? Может, это ее двойник, пусть даже слабая тень ее натуры? Эта похожесть, эта внешность, это имя успокаивают нас и мешают спросить, кем несчастное это существо является для себя. А однако же, то должен быть некто, милые мои барышни, некто безымянный, некто жуткий, некто несчастный, некто, никогда в своей глухой жизни не слыхавший о королеве Драге…

Слышите ли вы по ночам страшный вой этих восковых кукол, замкнутых в ярмарочных балаганах, скорбный хор идолов из дерева и фарфора, стучащих кулаками в стены своих темниц?

На отцовском лице, разволнованном вызванными им из тьмы ужасающими картинами, образовался водоворот морщин, глубокая воронка, на дне которой горело пророческое око. Его борода дико встопорщилась, пучки и клочья волос, растущие из родинок и ноздрей, угрожающе дыбились. Он стоял, оцепенев, с горящими глазами, дрожа от внутреннего напряжения, словно автомат, запнувшийся и замерший на мертвой точке.

Аделя встала со стула и попросила нас закрыть глаза на то, что сейчас произойдет. После чего она подошла к отцу и, уперев руки в бока, с подчеркнуто решительным видом весьма недвусмысленно потребовала…

....................................

Девушки неподвижно сидели, опустив глаза, в странном оцепенении…

Трактат о манекенах Окончание

В один из последующих вечеров отец начал лекцию следующими словами:

— Толкуя вам, барышни, о манекенах, я намеревался говорить отнюдь не о тех прискорбных пародиях, плодах невежественной и вульгарной невоздержанности. В мыслях у меня было нечто совершенно иное.

И отец принялся рисовать перед нашим взором картину придуманной им «generatio aequivoca»[1], некоего поколения существ, лишь наполовину органических, некоей псевдорастительности и псевдофауны, результате фантастической ферментации материи.

Создания эти внешне похожи на живых существ, позвоночных, ракообразных, членистоногих, но это обманчивая видимость. На самом деле они существа аморфные, без внутренней структуры, плоды имитаторской тенденции материи, которая, будучи наделена памятью, привычно повторяет однажды принятые формы. Шкала морфологии, которой подчиняется материя, в общем-то ограничена, и определенный запас форм вновь и вновь повторяется на разных уровнях жизни.

Эти существа — подвижные, реагирующие на возбуждение, но однако же далекие от подлинной жизни, — можно получить, помещая некоторые сложные коллоиды в раствор поваренной соли. Через несколько дней коллоиды обретают форму, организуются в сгустки, напоминающие низшие формы животных.

У полученных таким образом существ можно обнаружить дыхание, обмен веществ, но химический анализ не найдет в них ни следа белковых соединений и вообще каких бы то ни было соединений углерода.

Однако же эти примитивные образования не идут ни в какое сравнение с совершенством и богатством форм псевдофауны и псевдофлоры, иногда возникающей в определенной среде. Такой средой являются старые дома, перенасыщенные эманациями многих жизней и событий, — отработанная атмосфера, богатая специфическими ингредиентами людских мечтаний, — развалины, изобилующие гумусом воспоминаний, грусти, бесплодной тоски. На подобной почве эта псевдорастительность быстро и буйно прорастает, паразитирует обильно и эфемерно, плодит недолговечные поколения, которые внезапно и великолепно расцветают, чтобы вскоре угаснуть и увянуть.

Обои в таких жилищах должны быть очень старыми и уставшими от бесконечных странствий по всем каденциям ритмов, потому нет ничего странного в том, что они сходят на извилистую дорожку далеких рискованных фантазий. Сердцевина мебели, ее субстанция должна ослабнуть, дегенерировать и подвергаться порочным искушениям; тогда в этой больной, измученной и одичалой глубине расцветает, как чудесная сыпь, фантастическая, красочная буйная плесень.

— Вы, конечно, знаете, — говорил отец, — что в старых домах бывают комнаты, о которых все забыли. Не посещаемые целыми месяцами, они запустело вянут в старых стенах и, случается, замыкаются в себе, зарастают кирпичом и, раз навсегда утратившись для нашей памяти, постепенно утрачивают и жизнь. Двери, ведущие в них с какой-нибудь площадки черной лестницы, могут оказаться так надолго забыты домочадцами, что сглаживаются, сливаются со стеной, которая затирает их след фантастическим узором царапин и трещин.

— Как-то ранним утром в один из последних зимних дней, — продолжал отец, — после нескольких месяцев отсутствия я вошел в такую вот полузабытую дверь и поразился виду комнат.