Трактат - [18]

— Помнишь тот любопытный туман? — кряхтя и посмеиваясь, сказал он. — Помнишь, мы с тобой спорили, кому из нас идти смотреть его? Ха-ха-ха! — Помещик вытянул руку вперед, и на лице его отразилась радость. — Видишь! Не надо было никуда ходить. — И, умирая, прошептал: — Он сам пришел…

Мятежный дух

В ту ночь, когда гроза трясла небеса,

Средь звуков грома и дождя,

Молнией осияно, родилось дитя.

И тогда, воскликнула его родня:

«Тот должен быть велик,

Кто издал первый крик

Его слив со знамением небесным!».

***

Родился страшной ночью он,

Но был Люсьеном наречен,

Затем в купели был крещен,

Тем самым к Богу причащен.

Был неразумен он, невинен,

Смешон и всем казался мил,

И вскоре каждый позабыл

Особенность его рожденья.

***

Обычным мальчиком ребенок рос:

Играл, мечтал, не вылезал из грез.

И вряд ли кто б мог предсказать,

Что минет лишь ему тринадцать,

Он станет понемногу выделяться,

Да знаний быстро набираться,

А очередную книгу он прочтя,

Воскликнет вдруг: «Ведь я!

Крещен без своего согласья! Да!

Был неразумен я тогда,

Безволен был, безмолвен, слаб,

Беспомощен, как угнетенный раб,

и сделать выбор я не мог никак».

Он не смирился с принужденьем,

И крест священный, символ святой,

Отстраня недрогнувшей рукой,

Люсьен сказал с пренебреженьем:

«Что за жестокая религия, когда,

Детей неразумных в нее посвящают,

Нещадно в свою веру их обращают?

Ведь становится ясно тогда:

Не разум к вере той влечет,

А священников расчет;

Не сердце тянет к ней,

А мнение простых людей».

***

Стал совершеннолетним парнем он

И от религии, в которой был рожден,

Решил он окончательно отречься.

Но и другими не спешил увлечься.

Религии он с галстуком равнял,

Что на себя одели люди добровольно,

А тот с петлей отождествлял,

Петлю же с виселицей,

А виселицу с верой. Всё!

Замкнулся круг! Иного не дано!

Ведь человечество само

Петлю ту на себя воздело

И рано или поздно, но оно,

Затянет на себе ее.

***

Люсьен не жаждал на себя ярмо надеть,

И за духовную свободу стал он радеть.

Однако пустоты его душа не допустила,

Молодое сердце вдруг любовь посетила.

С рыжими, как огнь в аду, власами

И светлыми, как облака в раю, глазами,

Жемчужными зубами, румяными щеками

Да ленточкой коралловой губами:

Такая девушка его избранницей стала,

Вот только она… не существовала.

Он в воображении своем ее нарисовал

Но в жизни, ни разу ее не встречал

Только в грезах своих он с нею витал,

И, на других не глядя, о ней лишь мечтал.

***

Люсьен утопиями жизнь заменял

И вызов бросить богам возжелал.

«Уж сколько? — и не счесть, — веков

Религия нас неприметно душит.

Довольно! Сброшу власть ее оков.

Господь пусть грозы на меня обрушит,

Но всех освобожу религии рабов» —

Он говорил (Пусть Бог его осудит).

И стал он рьяно способ изыскать,

Как гидру церкви лучше покарать.

Придумал проповедь и в ней

Умы смущая тех людей,

Что верою своею слабы были,

Явил те мысли, что его погубили:

«Primo. Гордость — разве это грех?

Ведь это то, что защищает тех,

Кто униженья испытать не желает.

Так значит, гордость нам помогает!

А церковь кричит: «Грешно!». Почему?

Secundo. Что такое гнев? К чему,

В себе держать обиды, раздраженье?

Однажды дайте волю ярости, призренью,

Ведь долготерпение возможно не всегда.

Быть может легче станет вам тогда».

Семь смертных грехов Люсьен перебрал

На tertio прелюбодеянье оправдал,

А на quarto и quinto потом разобрал

Чревоугодие и зависть. Все грехи,

По словам его, оказались не так уж плохи.

Быть чем-то страшным они перестали,

Уныние лишь его уста отвергали,

А о грехе тщеславия они… умолчали.

***

Неубедительно та проповедь звучала,

Но таким огнем речь Люсьена пылала,

Что падкий на все новое народ

Увидел свежих взглядов в ней восход.

Презренный люд ей с восторгом внимал,

Хоть в суть он никогда и не вникал.

Но что всех в проповеди так очаровало?

Быть может, недоброе познанья семя то,

Что по наследству к нам от предков перешло

И веки-вечные к грехопадению склоняло?

Или Люсьена мощь глубокого ума,

Что силу убежденья ему даровала?

Не важно! Так или иначе, начала

Свой к исполненью путь его мечта.

Но Люсьена вновь омрачилось чело,

Когда из ослепленного его огнем народа

Седой старик сказал ему: «А зло

Ведь наказуемо богами и когда

Три будут явлены тебе знаменья:

Во сне и дважды наяву, — прошу,

Не отвергай сии предупрежденья.

Совет от сердца я тебе преподношу».

«Ты ошибаешься, старик! Религия,

Что исповедуешь, то зло несет. Не я.

Людей в заблуждение вводит она. А я,

Дам им разум, волю и чуть-чуть ума», —

Люсьен сказал старику, но бросил тот:

В тебе же должен быть души восход,

Им Бог с рожденья всех окрыляет».

А выслушал старик такой ответ:

«Свой бог внутри у каждого из нас, но нет

Того, что с богом церкви нас объединяет».

«Тогда тебя постигнет кара. Уж не обессудь,

Ты возжелаешь сам: О наказанье, будь!

Случится так! Не спрашивай почему».

И лишь скривил Люсьен в усмешке губы,

Как молвил старец на прощание ему:

«Не стоило показывать волку зубы».

***

Минули годы. Люсьена сила росла.

И Церковь уже опасаться начала,

Хоть ранее всерьез не принимала,

Угрозы той, что над ней нависала.

Церковь с ним примиренья желала

И нечестивца к разговору призвала.

«Собака с кошкой могут подружиться,

А с церковью мне, увы, не смириться», —

Так поначалу отказался он,