Трагические поэмы - [5]

Шрифт
Интервал

С ним судились его дальние родственники за отцовское наследство. Хотя Агриппа был болен, он добился в суде права самому защищать свое дело. «Заключительная часть его речи была столь пламенна, а несчастье столь велико, что когда судья с негодованием взглянул на его противников, они вскочили с мест, воскликнув, что только сын Обинье может говорить подобным образом, и попросили у него прощения.» Еще в одном месте он рассказывает о потасовке в харчевне, где он, почти безоружный, проткнул чужой шпагой хорошо вооруженного врага, но был при этом тяжело ранен... «Поняв по лицу врача, что рана опасна, Обинье не позволил снять с себя первую повязку и уехал до рассвета, чтоб умереть в объятиях любимой». Такой документ не оставит читателя равнодушным.

Весьма интересные места биографии мы находим там, где говорится о его личных отношениях с рядом известных персон, в том числе с королем Генрихом. Отношения с последним были, как уже говорилось, весьма переменчивы. Автор их описывает без тени самооправдания, не боясь выглядеть в черном цвете. Часто записки становятся живыми комментариями к многотомной «Всеобщей истории» д'Обинье. В своих записках он честно рассказывает, как с самого злополучного рождения складывался своеобразный характер маленького сироты.

Книги Агриппы д'Обинье оказываются пророческими для нашего века, для его последних десятилетий. Тогда был трагический конец шестнадцатого века, теперь мы живем в трагическом конце двадцатого. Прошло четыре столетия, но мы сталкиваемся с теми же самыми вопросами жизни, морали и политики. Как литератору, много лет переводившему стихи д'Обинье, а за последние семь лет, на исходе своей жизни завершившему перевод «Трагических поэм», мне не сразу стало ясно это грозное сходство наших эпох. Хотелось бы, чтобы человеческая история, написанная замечательным французом, была поучительной для нас.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА «ТРАГИЧЕСКИХ ПОЭМ»

1
Откуда-то из глубины веков,
Из бездны сна, неведомо откуда
Врывается в сознанье звон клинков,
Предсмертный страх всплывает из-под спуда,
Проулок загораживает груда
Кровавых тел детей и стариков,
Мужчин и женщин, и в жилище блуда
Мы видим окровавленный альков.
Мне все равно, в какой реке струится
Сегодня кровь и чья теперь столица
Передо мной — Париж или Москва,
Старинный это город или новый.
Откуда-то приходят к нам слова,
Доносятся тревожной меди зовы.
2
Доносятся тревожной меди зовы,
Взывают гулкие колокола.
Чей это праздник и кому хвала?
Кому здесь плаха и топор готовы?
Вы говорите: даль веков. Да что вы?
Для вечности такая даль мала.
Ведь кровь она такая ж, как была,
Обиды и страдания не новы.
Меж будущим и прошлым я живу,
Мне самому являлись наяву
Огонь и меч, два отпрыска гордыни,
Как истина, что всякий век таков.
Уснуть бы, но в ночной тиши поныне
Доносится чугунный шаг полков.
3
Доносится чугунный шаг полков,
Все ближе строй бойцов, одетых в латы,
Какой-то стан безумием объятый
Идет кромсать собратьев, как врагов,
Горят селенья, как вязанки дров,
Кровавые восходы и закаты,
И половодья размывают даты,
И грани расплываются веков.
А тот, кто это знал, кто видел это
Всеведеньем, всевиденьем поэта,
Слагатель рифм, беспечный дуралей,
Сперва узнал, что значит цвет пунцовый,
Что значит гнев и милость королей,
Железный лязг мечей и дым свинцовый.
4
Железный лязг мечей и дым свинцовый
Остались позади, как жизнь сама,
В ее конце, безмолвен, как тюрьма,
Изгнанья кров, альпийских круч покровы.
Он прежде пел весну, пришла зима,
И он, и дерева белоголовы,
И мирные женевские дома
Уснули и закрыты на засовы.
Уснуло все вокруг, и лишь рука,
Отвыкшая от тяжести клинка,
Пером наносит бегло на бумагу
Шеренги строк, ряды летучих слов,
Хранящих гнев, смятенье и отвагу.
Век, словно миг, мелькнул и был таков.
5
Век, словно миг, мелькнул и был таков,
Но так в его конце, а вот в начале
Он бесконечно долог и суров,
Веселья коротки, длинны печали.
Зато, когда закат уже багров,
Все пройденные развернулись дали,
Так ясно отголоски зазвучали
Рассветов давних, прежних вечеров.
Разверзлись небеса, и в дали горней
Вселенский свод стал выше, стал просторней,
И трон Творца на облаках возник,
Спадают с глаз последние покровы,
Пред стариком уже не век, а миг.
Что для него решетки и оковы!
6
Что для него решетки и оковы,
Когда глазам отверстым предстает
Расписанный по воле Божьей свод,
О коем не мечтали богословы,
И богомазам этаких работ
Не выполнить, их руки стопудовы,
А здесь не кисть, здесь ангельский полет
Раскрасил холст пространства бирюзовый:
Здесь все, что приключилось на земле,
Все, что сокрыто в допотопной мгле,
И нынешней истории картины.
И над плывущей пеной облаков
На радужном престоле Триединый.
Он слышал плач сирот и стоны вдов.
7
Он слышал плач сирот и стоны вдов.
Все это было так давно в Париже,
Так далеко, но что, скажите, ближе,
Чем эта ночь? Теперь бы спать без снов!
О этот Лувр! О ненадежный кров!
Скользили ноги в теплой алой жиже.
У смерти был в ту ночь большой улов.
Как эти лики и слова бесстыжи!
В ту ночь юнец удачливый бежал
Сквозь возгласы резни из зала в зал
И чудом спасся, ко всему готовый.
Уходит призрак рокового дня,
И властелин, по чьей вине резня,
Приходит новый, снова плачут вдовы.