Трагическая идиллия - [59]

Но по стенам были размещены некоторые фрагменты, которые составляли настоящий музей: их было двадцать или двадцать пять, не больше. На первый взгляд эта коллекция Фрегозо, известная в обоих полушариях, состояла из бесформенных обломков той грубой композиции, которая на всякого неспециалиста должна была произвести такое же впечатление, как и на Корансеза.

Изучая античное искусство, Фрегозо пришел к тому, что преклонялся только перед мраморами дофидиевской эпохи, перед реликвиями VI века, в которых живет и трепещет примитивная, героическая Греция.

Едва он, после всех своих гостей, переступил через порог первой комнаты, которая обыкновенно служила ему курительной, как вдруг старый подагрик каким-то чудом, казалось, помолодел: поясница выпрямилась, ноги не волочились уже по паркету тяжелыми шагами. Его божество, как сказали бы его дорогие афиняне, овладело им, и он начал представлять свой музей с таким воодушевлением, над которым нельзя было посмеяться. Под чарами его горячих слов разбитый мрамор оживал, одухотворялся. Он видел этот мрамор во всей его девственной свежести две тысячи четыреста лет тому назад, и в силу непреодолимого гипнотического влияния его видение сообщалось самым скептическим слушателям.

— Вот, — говорил он, — самые почтенные изваяния… Это три статуи Геры, три Юноны в их примитивных формах: деревянный истукан, скопированный на камне еще робким резцом.

— Ксоанон, — сказала Флуренс Марш.

— Вы знаете ксоанон! — вскричал Фрегозо и с этого момента обращался уже только к одной молодой американке. — В таком случае, вы вполне можете оценить красоту этих трех экземпляров. Они неподражаемы… С ними не сравнятся мраморы ни с Делоса, ни с Самоса, ни из Акрополя… Взгляните на все три… Вы видите тут зарождение жизни. Вот тело еще в стадии возникновения, и какого возникновения!.. Оно грубо, как и ткань толстого полотна. И между тем оно дышит: вот груди, ягодицы, ноги… Потом материя делается тонкой; это уже мягкая ткань из нежного льна. Длинная рубашка спускается свободно и не стесняет движений. Статуя оживает. Она идет… Полюбуйтесь на этот могучий торс, обрисовывающийся под пеплосом, на эту тунику в обтяжку, которая с одной стороны лежит вертикальными складками, а с другой — складки идут веером. Полюбуйтесь на эту позу богини: вся тяжесть корпуса на правой ноге, а левая выдвинута вперед… Она идет, она живет… О, красота!.. А эти Аполлоны!..

Дыхание у него прерывалось от лихорадочного энтузиазма, и, не будучи в состоянии говорить, он молча показывал на три торса из камня, ставшего уже рыжим, вероятно, оттого, что долго пробыл в железистой почве. У торсов не было ни рук, ни голов, а от ног остались только какие-то культяпки.

Потом он таинственно продолжал:

— Теперь надо запереть ставни и спустить занавеси. Дон Фортунато, будьте добры, помогите мне!..

Когда воцарился мрак, старик дал аббату в руки зажженную свечу, сделал ему знак идти за собой и, подойдя к мраморной голове, лежащей на пьедестале, сказал голосом, дрожащим от волнения:

— Ниобея Фидия!..

Тогда три женщины и два молодых человека увидели при свете тусклого огонька кусок мрамора, совершенно бесформенный. Нос был разбит и практически исчез. Едва можно было узнать места, где были глаза. Недоставало целого куска волос. Но это страшное разрушение случайно пощадило нижнюю губу и подбородок. Дон Фортунато, знавший уже все невинные театральные эффекты археолога, направил свет именно на этот полуразбитый рот и на подбородок.

— Разве вас не поражает в этом рте экспрессия жизни и скорби! — воскликнул Фрегозо. — Разве не мощен этот подбородок!.. О, как он выражает силу воли, гордость, всю энергию той царицы, которая презирала Латону!.. А эти губы — слышите ли вы крик, который вырывается из них? Проследите эту щеку: по тому, что осталось, ее можно восстановить… А нос! Какую благородную форму сумел придать ему художник!.. Взгляните!..

Он схватил голову и наклонил ее под известным углом, затем, вытащив носовой платок, взял кончики его в обе руки и приставил к нижней части лба статуи, к тому месту, где не оставалось на камне ничего, кроме зияющей впадины.

— Вот она, эта линия носа! Я вижу ее… Я вижу, как катятся слезы, вот, тут… — И он поставил голову под другим углом. — Я вижу их… Ну, будет! — закончил он после молчаливого вздоха. — Надо вернуться к жизни. Раскроем ставни и поднимем занавеси…

И когда дневной свет снова заиграл на бесформенном обломке, Фрегозо опять испустил вздох. Потом, повернувшись к другой голове, не так сильно пострадавшей, он взял ее, поклонился мисс Марш, которая приятно польстила его мании своими техническими познаниями и внимательностью, и сказал ей:

— Сударыня, вы достойны обладать фрагментом статуи, которая украшала Акрополь… Позвольте мне предложить вам эту голову, отысканную при последних раскопках… Взгляните на улыбку…

И голова, поднятая руками старика, действительно улыбалась беспокойной, чувственной и вместе таинственной улыбкой.

— Не правда ли, это эгипетская улыбка? — спросила американка.

— Так называют ее археологи, — отвечал князь, — по месту нахождения мраморов знаменитого фронтона. По-моему, это елисейская улыбка, экстаз, который вечно должен витать на устах тех, кто вкушает вечное блаженство, а боги и богини еще на земле раскрывают это блаженство своим верным слугам… Вспомните стих Эсхила о Елене. Он весь вылился в этой улыбке: «Душа ясная, как тишь морей»…