Трагическая идиллия - [48]

Не успела с губ Пьера слететь эта простая фраза, и все очарование исчезло, как дым. Эли почувствовала, как к ее радости примешалась такая острая боль, что она готова была закричать. Ее любовный роман едва только еще начинался, а предсказания прозорливой советницы Луизы Брион уже сбывались: она была заключена в тяжкие оковы молчания, от которого ей становилось больно, страшно больно, и в то же время она должна была избегать облегчающего признания, как величайшей опасности!

Сколько уже раз в подобные минуты напоминание об Оливье внезапно вызывало между ней и Пьером грозный призрак старой связи! В первый раз Пьер мимоходом в легком и веселом разговоре назвал имя своего лучшего друга. Баронесса нашла более благоразумным сказать, что встречалась с ним в Риме, и тогда Отфейль вслух начал вспоминать об Оливье. Он и не подозревал, что каждое его слово, как нож, вонзалось в сердце бедной женщины. И как было ей не почувствовать снова вечную угрозу, нависшую над ее новым счастьем, когда она видела, до какой степени Оливье дорог Пьеру — не менее, чем Пьер был дорог ему?

Каждый раз, как и теперь, невыразимая тоска охватывала ее. Как будто вся кровь из ее жил внезапно устремлялась в невидимую, но глубокую рану. Увы! Роковое имя могло даже и не проскальзывать в разговоре двух влюбленных, а та же самая тоска овладевала несчастным сердцем — достаточно было, чтобы молодой человек, среди интимного разговора, выразил свое беспощадное мнение о какой-нибудь романтической истории, попавшей в местную скандальную хронику.

Тогда Эли начинала настаивать, чтобы он говорил, как бы стремясь измерить весь ригоризм его прямолинейной морали. Как страдала бы она, если бы он думал иначе! Ведь тогда это был бы уже не он! Он не был бы этим благородным и чистым сердцем, не опошленным еще жизнью. И в то же время она страдала от того, что он думал именно так, что он, сам того не подозревая, бесповоротно осуждал ее прошлое!

Да, она с замиранием сердечным настаивала на том, чтобы он ясно обнаружил свои сокровенные мысли, и со смертельным ужасом она постоянно видела столь естественную у чистого человека идею, что для любви все простительно, а для каприза — ничто, и что женщина с сердцем не может любить два раза. Когда Отфейль говорил фразы, в которых просвечивала эта абсолютная и наивная вера в единство истинной любви, то перед духовными очами Эли представала неумолимая и беспощадная фигура Оливье.

И где бы они ни были — в молчаливом ли портике, убранном цветами камелий, под гулкими ли соснами виллы Элен-Рок, в Напуле ли, на лугу, где разгуливают среди дивного, свежего пейзажа любители залива, — вся эта чудная южная природа умирала для нее, исчезала, как дым: и пальмы, и розы, и синее небо, и светлое море, и тот, кого ока любила. В свете мучительной полугаллюцинации с вызовом глядели на нее жестокие глаза и недобрая улыбка прежнего любовника. Она слышала, как он говорит с Пьером.

И тогда замирала в ней всякая способность отдаться счастью. Веки ее трепетали, рот судорожно раскрывался, чтобы вдохнуть воздуха, острая боль раздирала сердце, терзала грудь, черты лица искажались, а ее невольный, ее нежный палач спрашивал ее, как и теперь, со страстным беспокойством, которое и приводило ее в отчаяние, и вместе утешало:

— Что с вами?..

И она отвечала, как и теперь, маленькой ложью, которой истинная любовь не прощает. Когда сердце отдается глубокому чувству, то полная, безусловная искренность становится для него почти такой же физической необходимостью, как еда и питье. Пусть эта ложь будет невинной ложью! А все же Эли снова испытала какое-то угрызение совести, прикрывая обманом внезапный поворот в своем настроении:

— Меня охватила дрожь от холода… Вечер так быстро наступает! Какой резкий перепад температуры…

И пока молодой человек помогал ей закутываться в манто, она еще вымолвила несколько слов, причем интонация представляла полный контраст с незначительностью детали, которую подметила Эли:

— Посмотрите, как изменилось море с заходом солнца… Оно стало темным, почти черным… Небо помрачилось… Подумаешь, что вся природа тоже сразу почувствовала холод… Она все еще прекрасна, но красотой, в которой чувствуется приближение тьмы!..

Действительно произошел атмосферный феномен, который в Провансе неожиданнее, чем во всяком другом месте: яркий и почти жгучий день вдруг резко оборвался и в несколько минут наступил вечер. «Дженни» продолжала путь по морю, на котором не прибавилось ни волн, ни даже ряби, только мачты, реи и трубы бросали на его поверхность бесконечно длинные тени. Солнце опустилось уже почти до самой линии горизонта, и в его лучах было уже мало теплоты, так что они не могли рассеять густой, холодный туман, который все подымался да подымался, и под его дыханием тускнели бронза и полировка на судне. Синева неподвижного моря сгустилась до черноты, а лазурь безоблачного неба побледнела, похолодела, поблекла. Так протекло четверть часа.

Потом, когда солнечный диск коснулся горизонта, вдруг по небу и по морю заиграл гигантский пожар заката. Берега совершенно исчезли, и пассажиры яхты, теперь снова поднявшиеся на мостик, видели перед собой только воду да небо, небо да воду — эти две бесконечности без формы, без контуров, девственные и обнаженные, как в первые дни мироздания.