Трагическая идиллия - [116]

Но волнение Пьера было до такой степени сильно, что он не решился проскользнуть по прежней дороге, слишком доступной, слишком открытой. Он бросился бежать, как будто его в самом деле преследовали, вокруг небольшого парка, который служил продолжением сада виллы. Довольно высокая стена замыкала его.

Он вскарабкался, цепляясь за ветки зеленого дуба, разросшегося у самого основания стены. Прижавшись к каменной обшивке, которой заканчивалась ограда, он еще минуту прислушивался, но не услышал ничего, кроме шума легкого ветра, шелеста листьев среди необъятного молчания ночи, да далеко, совсем далеко лая собаки в каком-то заброшенном доме. «Мне пригрезилось», — подумал он и, придерживаясь руками, стал спускаться вниз, потом спрыгнул. Высота была около трех метров. К счастью, земля, рыхлая в этом месте, заглушила шум, и он направился к дому. Еще несколько минут — и он был у дверей теплицы, тихо отворил их, и рука Эли схватила его руку…

Что сталось бы с ним, если бы он мог знать, что панический ужас не обманул его, что действительно чьи-то шаги следовали по его стопам от самого отеля, что свидетель, присутствие коего чувствовал он в тени, совсем близко от себя, до той самой минуты, когда бросился бежать, этот свидетель был не кто иной, как Оливье?

Дом по-прежнему стоял закрытый со всех сторон, молчаливый, таинственный, местами совершенно черный, местами, куда ударял электрический свет, совершенно белый… Глубокое молчание ночи, к которому прислушивался Пьер с верхушки стены, по-прежнему царило кругом, прерываемое только отдаленным лаем, и деревья по-прежнему шелестели, и цветы испускали аромат, и звезды мерцали, — а Оливье оставался недвижим на опушке сада, на том месте, куда спрятался, чтобы друг не заметил его.

Его горе теперь не было тем горем, которое заставляет действовать и бороться. Когда он встретился лицом к лицу с Пьером за столом во время завтрака, то эти взволнованные черты, блестящие взоры, дрожащие губы сразу раскрыли ему, что снова случилось что-то. Он был так утомлен постоянной борьбой, так устал защищать собственное сердце и сердце друга от новых и новых бед! И притом, после вчерашнего разговора о чем было спрашивать? И Оливье промолчал… Чего ради еще раз причинять боль друг другу?..

Но затем, по мере того, как возрастало смятение Пьера, пробуждалось и его недоверие. «Она писала ему и назначила свидание», — подумал он. Но нет! Они были в таком положении, что получить письмо от Эли, прочитать его и ни слова о том не сказать — было бы со стороны Пьера таким преступлением против дружбы, на которое он не пойдет никогда. Оливье всеми силами старался убедить себя в безумии такого подозрения.

Но потом видимое лихорадочное возбуждение друга охватило и его самого. По пожатию его руки, когда они расставались на ночь, почувствовал он близкое, несомненное, уже свершенное предательство. Зачем не сказал он ему ни слова в эту роковую минуту?

Перед величайшими несчастьями сердце наполняется покорностью судьбе: против некоторых слишком неожиданных ударов не борются, даже не сетуют. Если Пьер действительно решил нарушить договор, заключенный между ними, то как было упрекнуть в этом и чего ради? Чего ради?..

И, прислонившись к открытому окну, призывая на помощь все чувство собственного достоинства, чтобы не пойти и не постучаться к другу, Оливье долго стоял, повторяя: «Это невозможно». Но вдруг ему показалось, что он увидал силуэт Пьера, который скользил по саду отеля.

На этот раз он не в силах был владеть собой. Поддаваясь непреоборимому влечению, он спустился, спросил швейцара и узнал, что Пьер действительно только что вышел. Несколько минут спустя он сам уже стремился по дороге к вилле Гельмгольц. Он разглядел своего друга и стал следить за ним. Он видел, как тот оборачивался, прислушивался, снова продолжал идти…

Когда Пьер готов был войти в сад, Оливье не мог удержаться и сделал шаг вперед: это был тот момент, когда Пьер услышал его. Оливье укрылся в тени. Пьер прошел совсем близко от него, почти задел его и пустился бежать, без сомнения, к другому известному ему входу. Оливье перестал следить за ним.

Он сел под ясенем и тут предался отчаянию, в котором соединились и сконцентрировались все скорби, испытанные им за последние две недели. Он знал, что в эту самую минуту, в этом молчаливом доме, так близко к нему, Эли и Пьер были вместе! Он знал, что они примирились, что они любят друг друга, и эта мысль причиняла ему такую острую боль, что он, парализованный, не двигался с места. Страстная любовь к этой женщине, сознание, что его друг, дорогой его друг, перешагнул через него, чтобы идти к ней, смертельный прилив ревности и горечь предательства — целый рой невыразимых потрясений обессиливал его.

Он кончил тем, что вытянулся плашмя на холодной земле, той земле, которая со временем покроет всех нас и бремя которой, уничтожив нас, уничтожит также невыносимые муки сердца! И он лежал, вытянув руки, спрятав лицо в траву, как труп, желая в самом деле умереть, покончить жизнь, чтобы не любить больше этой женщины, не видеть больше друга, не чувствовать мук существования, заснуть сном без сновидений, без воспоминаний, таким сном, где и Эли, и Пьер, и он сам казались бы чем-то никогда не существовавшим!