Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века - [172]

Брату бригадир дал лошадь и телегу с бочкой и сказал, что он будет возить воду к тракторам, а также горючее. Лошадь по кличке Король — ленивая, спокойная. Моего коня звали Металл. Он был очень быстрый, молодой, Тарасов дал мне конные грабли и отправил в поле — подгребать сено после косилки. За один день работы с утра до 10 вечера нам начисляли 2,5 трудодня. Мы считались механизированной конной бригадой. Я на 4-5-й день пребывания в колхозе стал «отличным» колхозником. Бригадир Тарасов выписал на меня и брата на всю семью 4 литра меда, 30 кг ржаной муки и 15 кг пшеницы, 50 кг картошки и тушу баранины. Я и брат привезли на своих лошадках из колхозной кладовой эти продукты. Мама и папа обрадовались, сделали хороший ужин, а уже на следующий день мы уже нормально обедали. Была большая проблема с одеждой и постельным бельем. Но эта проблема тоже была решена. Нам из сельпо, т. е. сельской кооперации, выделили за счет колхоза солому, вату и хлопчатый материал. Мама сшила матрасы и подушки, наполнила их соломой. Одеяло нам дала Клавдия. Так мы стали «имущими». Мы с братом работали каждый день и хорошо зарабатывали.

Папе, долгие годы работавшему наборщиком в типографии, маме, знавшей только домашние работы, трудно пришлось на полевых работах. Папа работал на току^[1424], колхозницы смеялись: «Вот, городской, погляди, как хлебушек не на деревьях растет. Что, мешок не подымешь — пупок развяжется?»

Однажды пупок, действительно, развязался. Пытаясь поднять мешок, папа упал в корчах на землю — грыжа. Женщины не смеялись, отвезли его после работы домой. Папа отлежался дня три и вновь пошел на работу, правда, тяжелых мешков один уже не таскал.

Это был один месяц активной более-менее нормальной жизни. Даже радость после большого горя.

Фронтовые сводки. Добровольцем в Латышскую дивизию

Сводки с фронта все поступали тревожные и призывали всех как одного встать на защиту Отечества. Появились плакаты в правлении колхоза и колхозном клубе «Родина-мать зовет!» «Смерть немецким оккупантам!», «Бей немецкую гадину!», «Спасай свою семью, свой дом, Родину-мать».

Самый трогательный лозунг для моего брата Алика был: «Все на фронт бить фашистского гада». Каждый день мобилизовали мужчин в РККА на фронт. Так в начале августа ушел и Николай Кулагин. Потом начали приходить похоронки о смерти на фронтах наших соседей. Крики, плач, стоны жен, детей, матерей, отцов стали каждый день слышны на улице и из домов. Стало грустно и страшно. В эти дни Алик написал в райком партии заявление с просьбой отправить его в формируемую латышскую стрелковую дивизию^[1425]. 16 августа брата вызвали вместе с Юдой Лоткиным в Бутурлино к Бренгулю^[1426] — представителю Латвии. Там оформили добровольцами на фронт. Алик вернулся домой и все рассказал. Мы места себе не находили. Но Алик ободрял нас. Он сказал: «Я вас вывел из Лудзы от фашистов, а теперь я должен помочь их разбить и отомстить за всех убитых. А потом приеду с победой к вам в Латвию, и будем жить лучше. Илька уже большой, работает хорошо. Папа будет работать с Илькой. Он уже весь колхоз знает». Алик пошел с Юдой Лоткиным к председателю колхоза Андрееву Андрею Андреевичу, попросил, чтобы нам дали лошадей на 20 августа для наших семей, провожающих добровольцев на станцию Смагино. Все это было сделано. 20 августа 1941 г[ода] состоялся отъезд моего брата в Латышскую дивизию. Проводы его живого в последний путь. Мы проводили все время вместе, не зная, что мы больше не увидим друг друга. А ведь это был мой самый любимый, преданный, красивый, смелый неповторимый братик Алик. Как я так вроде бы «легко» провожал его, надеясь на чудо. Но это было! Мама беспрерывно до проводов плакала, как бы его уже оплакивала. Папа ходил, складывал руки и ломал пальцы, все просил Б[о]га о спасении нас всех. Вот так проходили дни до проводов. Плач и стон дома нарастал, так как соседние семьи, получив похоронки, оплакивали своих родных и близких.

Страх не случайно усиливался у нас с каждым днем. Я просил Алика об одном: пиши каждый день открытку и одно слово — «жив!» Не думал я, что открыток не будет, а только самоскладные треугольники. Брат обнимал меня, сажал к себе на колени и целовал, успокаивал, так как я ходил из угла в угол и плакал. Мне было страшно оставаться одному в такое время, когда родных, кроме мамы и папы, не оставалось. Я ходил по дому и молил, чтобы погибли Гитлер и его банда разбойников.

Я попросил моего бригадира освободить меня на эти дни от полевых работ, чтобы больше быть с братом вместе. Бригадир пошел мне навстречу, так как у него тоже на фронте было два сына. Так мы готовились к расставанию с братом навечно.

Наступил злосчастный день 20 августа. Сам бригадир Тарасов часам к 7 утра привел две подводы. Собрались соседи, так как нас уже многие знали, была и одна эвакуированная из Ленинграда ^[1427] Полина Андреевна (она с нами поехала до станции Смагино) до места отправки.

На «порядке» собралось много народу, но было тревожно и грустно, потому что все плакали. Они уже были, как тогда начали называть, семьи погибших, и они благословляли нас в дорогу. Мы все расселись. Я, как обычно, за кучера, брат на второй подводе тоже взял вожжи. Соседи принесли нам отварное мясо, хлеб. Мама взяла собой зажаренные котлеты с картошкой. Прибежала Клавдия Кулагина и принесла брату рубашки, брюки и телогрейку. Сказала, что ночью может быть холодно, а потом ее девочки, Леночка и Валя, принесли в плетенной из березового лыка корзине огромный пирог-каравай из пшеничной муки, начиненный вареньем и какими-то фруктами. Все это отдали моему брату Алику со словами: «Дорогой наш дядя Алик, тебе сладкой дороги и счастливого пути…»