Трафальгар - [12]
– И ты туда же! – вопила она, дубася меня почем зря. – Вот полюбуйся, – сверкая глазами, крикнула она своему супругу, – благодаря тебе он потерял всякий стыд и уважение… Этот негодник вообразил, будто он все еще шлепает по лужам Ла Калеты.
Далее события развивались следующим порядком. Я, заплаканный и устыженный, прямой дорогой последовал на кухню, спустив флаг моего достоинства и даже не помышляя защищаться от столь превосходящего противника; по пятам за мной шествовала донья Франсиска, то и дело настигавшая меня и крепкими затрещинами испытывавшая прочность моего затылка. В кухне я бросил якорь и, рыдая, предался размышлениям о плачевном исходе моего первого морского сражения.
Глава V
Донья Франсиска, желая противостоять безрассудному решению своего супруга, не ограничивалась описанными мною доводами; помимо этого, она обладала еще одним, более могучим, о котором даже не упомянула в предыдущей беседе, настолько он был всем известен.
Но так как читателю этот довод не знаком, я расскажу о нем поподробней. Помнится, я уже говорил, что у моих господ была дочь. Звали ее Росита, и была она чуть постарше меня: ей как раз исполнилось пятнадцать лет. Росита была помолвлена с молодым артиллерийским офицером по фамилии Малеспина, который постоянно проживал в Медина Сидонии и состоял в дальнем родстве с семьей моей хозяйки. Свадьба намечалась на октябрь месяц, и, само собой разумеется, отсутствие отца невесты в столь знаменательный день вызвало бы всеобщее недоумение.
Сейчас я поведаю вам о моей молодой госпоже, ее женихе, их взаимной любви, предполагаемом браке и… здесь мои воспоминания окутываются тучами грусти, в сознании возникают беспокойные лучезарные образы, словно пришедшие из иного мира, они пробуждают в моей старческой груди чувства, которые, трудно сказать, радуют или печалят меня. Эти жгучие воспоминания, которые, как засохший гербарий, покоятся в моей голове, порой заставляют меня смеяться, а порой задумываться… Но продолжим наш рассказ, не то бедного читателя могут утомить нудные излияния, волнующие лишь одного человека.
Росита была очень хороша собой. Я отлично помню ее красоту, однако затрудняюсь описать ее черты. Кажется, я до сих пор вижу ее милую улыбку, чарующе нежное лицо, какого не встретишь больше ни у кого на свете; оно запечатлелось в моей памяти как безгранично дорогой образ, словно пришедший из далекого мира или навеянный таинственной силой еще в колыбели. И тем не менее я не решаюсь описать ее, ибо ее живой образ оставил лишь смутную тень в моем воображении. Ведь ничто так не очаровывает и ничто так трудно не поддается оценке и описанию, как обожаемый идеал.
Когда я поступил в услужение к дону Алонсо, Росита казалась мне самым совершенным созданием природы. Сейчас я поясню свою мысль, и вы поймете всю мою тогдашнюю наивность. Когда в доме появляется на свет новое существо, взрослые заявляют детям, что их привезли из Франции, из Парижа или из Англии. Обманутый, как и прочие мои сверстники, в столь щекотливом вопросе, как продолжение рода человеческого, я полагал, что детей присылают по заказу, упаковав в ящичке, точно скобяной товар. И вот, увидев впервые дочь моих хозяев, я решил, что такое прелестное создание не могло появиться на свет подобно всем нам, то есть прибыв из Парижа или из Англии, и потому предположил, что существует некий зачарованный уголок, где божественные мастера создавали столь восхитительные экземпляры человеческой красоты.
Со свойственной детям непосредственностью, несмотря на разницу положения, мы быстро подружились с Роситой, и для меня высшим счастьем было играть с нею, перенося все ее многочисленные капризы, – ведь даже в играх мы никогда не преступали разделявшей нас преграды; она всегда оставалась госпожой, а я – ее слугой. Само собой разумеется, я обычно оставался на бобах, получал худший кусок, а если дело доходило до колотушек, то не приходится уточнять, кому они доставались.
Отправляться за Роситой в школу к окончанию занятий и провожать ее до дому было моей заветной мечтой. И когда меня занимали каким-либо непредвиденным делом, а сладостное поручение доставалось другому, я сравнивал свои страдания с самыми страшными бедами, когда-либо выпадавшими на долю человека, и горестно восклицал: «Наверно, даже когда я вырасту большим, со мной не случится большего несчастья, чем это». Взобраться на апельсиновое дерево в патио, чтобы нарвать для нее цветущих веток с самой верхушки, было для меня высшим наслаждением, не сравнимым ни с какими благами славнейшего из королей, восседающего на золотом троне. И я не помню, что еще вызывало во мне большее ликование, чем дивная, бессмертная игра под названием «пятнашки», когда я бегал наперегонки с Роситой. Если она проносилась, словно газель, я, как сокол, летел следом, стремясь настичь ее и в упоении дотронуться до нее рукой. А когда наши роли менялись и приходила ее очередь догонять меня, то моей невинной и чистой утехой было спрятаться где-нибудь в темном укромном уголке и, дрожа от нетерпения, ждать, когда ее трепетные ручки схватят меня. О, райское блаженство! Но я еще раз должен добавить, что во время этих игр все мои помыслы и желания были самыми чистыми и непорочными.
