Чай отпили. Чуваев и Василий Михайлович расспрашивали Егорова о его товарищах-учителях. Зубаренко и Иванов пересматривали на конце стола альбом; им попалась карточка Глеба Успенского, и они молчали, задумчиво глядя на его страдающее, измученное лицо. Егоров говорил:
– Да вообще без винта тут не проживешь. Придешь к кому-нибудь: «A слышали вы, вчера Петр Петрович на большом шлеме сел без шести?» Слушаешь, как остолоп, и хлопаешь ушами. Ей-богу, хорошо бы научиться: славно бы можно вечера проводить.
– Найдите учителя, я тоже поучусь, – сказал Чуваев.
– Да, поди-ка! Кого ни попросишь, – ну, говорят, это слишком скучно.
– В семье, в школе нам никто никогда не говорил о наших обязанностях, – донесся с конца стола тихий, пришептывающий голос Зубаренки. – Не воруй, не лги, не обижай других, не, не, не… Вот была мораль.
Все насторожились и стали прислушиваться.
– Мы думали спокойно прожить с этою моралью, как жили наши отцы. И вдруг приходит книга и обращается к нам с неслыханно громадным запросом: она требует, чтоб вся жизнь была одним сплошным подвигом. Но где взять для этого сил? Книга этих сил дать не могла, – она их предполагала уже существующими… И вот результат: она только искалечила нас и пустила гулять по свету «с больною совестью»…
Все молчали и слушали – внимательно, враждебно и пугливо. Как будто Зубаренко выдавал всем тайну, которую они старательно скрывали друг от друга. Чуваев с усмешкою почесал в затылке и громко спросил:
– А что, Василий Михайлович, пиво поставите вы нам сегодня?
Зубаренко покраснел и замолчал. Все вдруг неестественно оживились. Василий Михайлович, жадно слушавший Зубаренко, уныло поднялся и пошел распорядиться.
Подали пиво. Чуваев разлил его по стаканам. Заговорили о борьбе Бисмарка с Вильгельмом, о выборах в Англии. Но разговор шел вяло, никто не смотрел друг другу в глаза.
– Что, господа, спеть бы что-нибудь! – предложил Егоров.
– Все старые, избитые песни надоели! – слабо запротестовал Иванов.
Чуваев потрепал его по плечу.
– Ничего, Петр Сергеевич! Вы в них каждый раз на новый манер врете.
– Уж лучше спойте вы нам для начала что-нибудь один.
Чуваев стал и потянулся.
– Разве что для начала!.. Что же спеть-то?
– Спойте: «Так жизнь молодая…»
Чуваев выпил стакан пива, прислонился к стенке и откашлялся. Немного помолчал, потом запел:
Так жизнь молодая проходит бесследно,
А там – там уж близко конец;
И все, как посмотришь, так пусто, так бледно!..
Как будто совсем другой человек стоял теперь перед Василием Михайловичем: Чуваев выпрямился, брови его нахмурились, и в них легла скорбная складка; в мягком полусвете, бросаемом абажуром лампы, его лицо смотрело сурово и необычно.
Чем вспомнить кипучую жизнь молодую?
Любовью ль холодной, любовью ль бесстрастной?…
Все молчали. Просто, без всяких усилий, песня вдруг сплотила их и сблизила; все переживали одно и то же, и переживали вместе, и хорошо всем было… А Чуваев пел, и несдерживаемого тоскою зазвучал его голос при последних словах песни:
Застынь же ты, сердце, и с жизнью ненастной!..
Егоров провел рукою по лбу.
– Славно, ей-богу, славно!
– Ну, господа, теперь общее что-нибудь! – предложил Василий Михайлович; он оживился, ему вдруг стали милы его гости. – Андрей Иванович, за ваше здоровье! – обратился он к Чуваеву и с любовью поглядел на него.
Они чокнулись и выпили.
Пробки хлопали. Исчезла прежняя неловкость, все чувствовали себя свободно. Пиво развязало голоса. Чуваев запевал, остальные подхватывали. Пели: «Ой, во лузях», «Гой ты, Днипр», «Не осенний мелкий дождичек…»
И Василий Михайлович пел. Голова его слегка кружилась; все вокруг приняло мягкий поэтический оттенок; на душе было грустно. Опять вспомнились ему два последние года, бездеятельные, позорные: сердце спало, мысль довольствовалась готовыми ответами и ни разу не шевельнулась самостоятельно. И дальше то же будет. А между тем он учился, он когда-то думал, искал… И все это для того, чтобы здесь, где так нужны люди, только пьянствовать, сплетничать и жалеть, что не у кого научиться играть в карты.
Еще работы в жизни много,
Работы честной и святой…
Было время, когда и он говорил это, и они все. Тогда хорошо было жить, будущее было светло, думалось, что не на пустяки даны силы.
Знакомые песни звучали в ушах и будили воспоминания. И на остальных всех пахнуло прежним временем; лица были задумчивы и грустны.
– Эх, господа! – воскликнул Василий Михайлович прерывающимся голосом. – Давайте старую споем, хорошую:
Этих чудных ночей
Уж немного осталось,
Золотых юных дней
Половина промчалась!..
– Да, господа, не половина, а все промчались!.. Все назади осталось – и молодость, и вера, и идеалы…
Чуваев вдруг усмехнулся:
– Ну, оставьте, Василий Михайлович! Какие там идеалы! Пиво-то вот пейте: совсем выдохлось.
Василий Михайлович осекся и опустил голову над столом.
– Нет, что же?… У нас… идеалы…
– О господи! Ну какие у вас «идеалы»? – спросил Чуваев с такою улыбкою, что выдержал бы ее только человек, много и крепко верящий в себя.
Василий Михайлович печально поднялся и стал ходить. Остальные тоже были недовольны. Чуваев вмешался совсем некстати: пива было выпито достаточно, и теперь прежняя недоверчивость исчезла; всем хотелось раскрыть друг перед другом души, каяться в чем-то, даже плакать, пожалуй.