Товарищи - [13]

В рядах семиклассников словно бомба взорвалась.

— Тебе безразлично? А Надежде Дмитриевне как?

— Не соглашался бы, без тебя могли сделать!

— Я не думал! — пытался оправдаться Саша, но Резников его перебил.

Подняв над головой колокольчик, Юрка объявил, что, если не перестанут шуметь, он закроет собрание. Резников вошёл в роль, ему нравилось быть крутым председателем.

— Говори, — разрешил он, увидев протянутую руку.

Ключарёв поднимался на сцену. Саша сходил. Они встретились на ступеньке и секунду смотрели друг другу в глаза. Саша опустил голову и, глядя под ноги, быстро пошёл на своё место.

Слова Ключарёва настигали и гнали его:

— В нашем классе ребята любят Гладкова и Емельянова. Емельянова даже больше любят за то, что он весёлый. Ребята с ним дружат. Но ведь сейчас мы принимаем их в комсомол. За Гладкова все поднимут обе руки: его уважают. Гладков не старается выставлять себя на первое место, он настоящий, самое главное для него — комсомольская честь. А ты, Емельянов?

Борис замолчал. Вспоминая ссору Емельянова с классом и ту обиду, которую он пережил на уроке за ребят, и себя, и за Надежду Дмитриевну, он вскипел гневом. Но он приучался быть сдержанным, этот серьёзный худенький мальчик, который волю считал самым высоким человеческим качеством. И он заставил себя продолжать речь спокойно:

— Мы, весь класс, дали тебе поручение. Я был уверен, что ты отнесёшься к нему, как к комсомольскому поручению. Я не догадался тебе об этом сказать. Но зачем говорить? Разве можно делить пополам свою жизнь: вот я комсомолец, а сейчас я просто Саша Емельянов? Нельзя! Настоящий комсомолец не может жить двойной жизнью!

Почему все наши ребята загорелись желанием сделать вольтметр? Потому что мы любим Надежду Дмитриевну, мы хотели, чтобы она увидала, как ребята её уважают и как благодарны за всё, и чтоб она поняла: не один человек о ней позаботился, а весь класс. Вот чего мы хотели и добивались. А Емельянов? Чего ты добивался?

Когда я позвал ребят на пустырь, чтоб обсудить, как нам выручить Надежду Дмитриевну, я думал: мы, комсомольцы, должны всегда идти впереди, должны первыми начинать всякое важное, полезное дело. Пусть вся школа узнает, что в 7-м «Б» — передовые комсомольцы и поэтому передовой весь наш класс! И мы все радовались, что ты согласился делать вольтметр. Но ты не понимаешь, должно быть, что такое комсомольские гордость и честь. Сорвалась твоя слава, и ты украл у ребят и Надежды Дмитриевны радость. Ты сам признался, что тебе стало всё безразлично. Тебе не важно общее дело, а важно своё. Мы это видели. Ты индивидуалист! И если представить… вдруг с нами случилась бы беда? Как ведут себя индивидуалисты в беде? Они спасают сначала себя, а не общее дело, не народ. И… я против того, чтоб индивидуалистов принимать в комсомол.

Емельянов не заслужил комсомольского билета. Он до него ещё не дорос. И я против.

Ключарёв сказал и ушёл. В зале воцарилось молчание. Многие тайно мечтали о том, чтобы всё оказалось ошибкой. Сейчас она разъяснится, тогда можно спокойно и весело проголосовать за Емельянова, о котором все говорят, что он неплохой парень.

— Выступайте, ребята, — убеждал председатель.

У него был растерянный вид: собрание становилось не обычным, атмосфера сгущалась; теперь Юрка завидовал своим одноклассникам, которые дружно и тесно сидели внизу, у сцены. Он стоял один на глазах у ребят и учителей, щёки его краснели; ни с того, ни с сего Юрке пришла в голову несуразная мысль: «Вдруг кто-нибудь скажет: «Давайте заодно с Емельяновым и нашего председателя обсудим! Настоящий ли он комсомолец?» В сущности, так оно и получалось. Обсуждали не одного Емельянова.

Комсомольцы выступали один за другим, они учились в разных классах, многие плохо знали Емельянова, но слова Ключарёва слышали все, после них говорить хотелось о том, каким должен быть комсомолец — на войне, на ответственном участке работы и теперь в обычной жизни, в школе.

Из всех речей вытекало: нельзя принимать в комсомол человека, если он забывает о комсомольском долге и чести и в припадке тщеславия срывает общее дело.

Казалось, сашина судьба была решена.

Вдруг поднялся Костя Гладков. Он не мог заставить себя выйти на сцену и стоял рядом с Сашей, тяжело дыша, с блестящими от волнения глазами.

Кудрявцев наклонился к председателю и что-то спросил.

— Друг Емельянова! — громко, на весь зал ответил Юра Резников.

Костя густо покраснел.

— Если друг, значит, нельзя выступать?

— Нет, почему же? Напротив, — спокойно возразил Кудрявцев.

— Вот я и говорю… — начал Костя.

— Что ты говоришь? Пока ничего не слыхали! — крикнул какой-то насмешник.

Костя смешался.

— Если вы думаете, что я из-за дружбы хочу защищать, — сказал он, ужасаясь тому, что теряет ход доказательств. — Я принципиально считаю… Ну да. Саша — мой товарищ. Я знаю, что он настоящий комсомолец. Мы с ним вместе готовились. Я все его убеждения знаю. Если бы Емельянов был плохой человек, я и дружить с ним не стал бы! — Костя сел и махнул рукой. — Провалил! — шепнул он с горечью Саше.

Но в это время на сцену вышел новый оратор.

— Сеня Гольштейн! — толкнул Костя Сашу.