Товарищи офицеры - [34]

Однажды в присутствии комсорга капитан Ермаков укорял взводного: «У вас, Климов, авторитет доброты. По Макаренко, это самый неумный из всех видов авторитета…» Это верно, не очень-то умный, хотя солдаты и он, комсорг Гребешков, любят лейтенанта за доброту. Любят, как он объясняет, каждую мелочь — хоть на политзанятиях, хоть на электротехнике.

В первый день солдатам приказали строить сортир. На двадцать сидений. Так лейтенант и тут объяснил, чтоб солдаты не обиделись на такое задание. Объяснил, что это не просто сортир, а важный для лагеря санитарный объект…

Нельзя, чтобы такого лейтенанта провел Гуськов!

…Нет, не очень-то умен был этот новичок! И трудно ему, белоручке, втереться в солдатское доверие.

После обеда Гуськов работал с перевязанной рукой. Сорвал мозоль. В санчасти ему предлагали освобождение, но он якобы отказался. Морщился, но работал. И еще острил: — Петербург строился на трудящихся костях.

Гребешков не выдержал, бросил лопату:

— А ну, Гуськов, отойдем-ка в лес!

— В чем дело?

— Отойдем.

Гуськов пошел, опираясь на лопату. «Ему б еще и захромать — тогда совсем герой!» — думал Гребешков. Остановились, где никто не видел.

— А ну, герой, сдирай повязку!

— Что-о? — Гуськов вспыхнул всем своим красивым, гладким лицом.

…Это был разговор взглядов, разговор без слов. У этих двоих не было общего языка. Если бы один из них говорил, другой не понимал бы и не верил. Они могли лишь думать друг о друге — каждый на своем языке. «Образцово-показательный. Сволочь. Цельнометаллический», — думал Гуськов. «Слизняк», — думал Гребешков.

— Ну что тебе надо от меня? — спросил Гуськов, нервно дернувшись.

— Сдирай повязку.

Глаза Гуськова метнули молнии, но он не закричал, а зашептал, горячо дыша:

— Ну, нет у меня там ничего. Мозолей нет. В санчасти не был. Освобождения не давали… Иди, докладывай, выдавай…

Гребешков усмехнулся, сжав кулаки:

— Хочешь, я тебе морду набью? И никому об этом не скажу?

…Похоже, что на этом они договорились. Вышли к ребятам, повязка по-прежнему белела на руке Гуськова. Только он как-то стеснялся своей руки, прятал ее…

На другое утро были политзанятия. И совсем уж ни к чему лейтенант Климов объявил Гуськову благодарность. Очень здорово чеканил этот парень абзацы из газет и отыскивал на географической карте цветные пятна государств НАТО…

5

После полудня появилось солнце. Растревоженный, израненный лес унял мокрый шелест своих ветвей и, успокоенный, зазеленел сквозь слезы. Дороги и линейки, еще бугристые, еще не посыпанные песком и не утрамбованные, стали заметно подсыхать, словно заживающие рубцы.

Время, остановленное дождями, напомнило о себе. Может быть, поэтому торопился Климов. Не терпелось «достать» Борюка, во взводе которого перевоспитывался другой небезызвестный новичок — Бубин.

Со дня приезда в лагерь имя Федора Бубина, лучшего плотника, не сходило с Доски почета. Впрочем, там же красовалась добрая половина первого взвода, трудившаяся над сооружением ленинской комнаты.

…Борюк работал уверенно, без простоев и спешки. Молчаливый и сосредоточенный, он, кажется, одним своим видом вызывал у людей вкус к работе, как вызывает вкус к еде с аппетитом обедающий человек.

Ермаков, привыкший зажигать или подгонять людей острым командирским словцом, удивлялся, недоумевал и завидовал Борюку. И в то же время чувствовал, что лучшего парторга и взводного нельзя и желать для роты. Смущала капитана молчаливость парторга; казалось, что люди Борюка предоставлены самим себе: сами по себе ищут правильный путь, и сами по себе становятся хорошими.

Борюк разве лишь для Бубина нашел по-своему «высокие» слова. Сказал их солдату вечером, оставшись один на один у плотницкого верстака.

— Понимаете, Бубин, служба солдатская — та же работа…

Бубин сначала не поверил, покачал головой. Взводный подтвердил свои слова несколькими примерами. И странно, практичному солдату больше всех пришелся по душе пример из глубокой древности. Федор даже запомнил надпись, что сделали земляки на братской могиле четырех сотен солдат, погибших до последнего, в неравном бою. «Путник! — гласила надпись. — Возвести Спарте, что здесь мы вместе лежим, честно исполнив долг».

— Это понятно. Да, — сказал Федор. — Значит, умри, а дело сделай.

6

Бубин вернулся с лесопилки, привез на грузовике гору тонких неоструганных досок. Когда доски на плечах переносили от дороги к ленинской комнате, они гнулись, пружинили в такт шагам и задевали концами за траву, за сучья.

Бубин, пока разгружали машину, взял в плотницком ящике старенький рубанок, оглядел его, погладил по коричневой щечке: свой ли взял? Свой. Потом подошел к верстаку, возле которого сваливали доски, и остановился, взглядом выбирая первую. Выбрал. Вытащил из-под других свеженькую, с медовыми потеками смолы. Положил на верстак — она колыхнулась и замерла, свиснув с верстака.

Коренастый, с квадратными плечами солдат легко, длинными руками, отпустил от себя рубанок. С тихим визгом родился первый завиток. Маленький рубанок убежал назад, но только для того, чтобы взять новый разбег…

С верстака сползали белые барашки стружек. Это была работа простая, понятная, знакомая Федору Бубину с детства. Работа, нужная людям. На такую работу пойдешь всегда…